Дитя Плазмы
Шрифт:
Гуль заставил себя переменить положение ног, рассеянно скрестил на груди руки. Еще один самообман, внушение себе и окружающим собственной мнимой значимости. Живой обязан жить, и это должно проявляться внешне – в словах, в жестах, в том же положении ног.
Вяло и отдаленно Гуль подивился пришедшим на ум мыслям. Никогда прежде ни о чем подобном он не думал. Откуда же такие перемены? И к добру ли? С некоторым удовольствием он ощутил, как встрепенувшейся рыбешкой закопошилась под черепом логика, и все разом стало чуть проще. За спиной протянулся нелегкий день, – этим и следовало истолковывать странное его состояние. Вдобавок ко всему еще и этот ужасный выстрел…
Однако до чего спокойно колонисты восприняли выходку Пилберга! Или подобное происходило не
Нахмурившись, Гуль подумал о собственном отношении к происшествию. Ничего определенного в нем не родилось. Вспышка удивления, некоторый интерес к профу и более ничего. Полная индифферентность… А в общем – что случилось, то случилось, и незачем более ломать голову. Разумнее дождаться ночи, потому что с нею явится и забвение. Переживания дня, горячие и колючие, расползутся по бесчисленным нишам и укромным окопам, схоронившись и поджавшись, перенесутся в область воспоминаний. Без сомнения ночь – величайший лекарь. Она вершит то, что не под силу искуснейшим из эскулапов. Без нее люди сходили бы с ума еще в раннем младенчестве. Жизнь можно усваивать лишь порциями. Ночь приближает смерть, но отдаляет сумасшествие. И на том ей спасибо. Да и что она может, если благополучие с самим собой – первый и единственный признак истинного здоровья, если нетерпимость есть зло, а терпимость – попустительство и в конечном счете – то же зло? Как ни вертись, выход один – сумасшествие. Тот ум, что подарен нам природой, ужасающе бессилен. Чтобы вырваться из клетки, прутья приходится ломать. По счастью, это возможно и дарованных той же природой предохранителей не так уж много. К совершеннолетию человек пережигает все до единого. Если, конечно, не зарывается в ил и не пытается летать. Оно и понятно. Зудливые инстинкты принуждают жить – и жить в полную силу, и мы пытаемся приноровиться к тому, к чему приноровиться невозможно, достраивая себя подобно рапане, планомерно подменяя окружающую действительность приятными иллюзиями и розовым благообразием. Это единственное, что нам остается. И единственное, что видится…
Гуль тряхнул головой, и мысли, смешались, неожиданным образом выстроившись в отчетливую фразу: «Можно довольствоваться иллюзиями и оставаться человеком, а можно пойти и дальше. Например… Например, стать Мудрецом…» Встревоженно Гуль потянулся к вискам. Торопливо встал из-за стола. Конечно! Теперь он знал, откуда у него такие мысли. Это снова были они.
Он взглянул на Володю, знаком дал понять, что уходит. Согласно кивнув, Володя тоже поднялся.
Уже через пару минут они входили в свою комнату.
– Я давно вас жду.
Оба вздрогнули. На кушетке, возле самодельного столика, расположился незнакомец. В сумраке разглядеть черты гостя представлялось невозможным, но Гулю показалось, что человек страшно худ. Он выглядел костлявым подростком – ни больше, ни меньше. Никаких мышц, сутулые плечи и выпирающие повсюду кости. Тяжелая лобастая голова вопреки законам тяготения умудрялась держаться на тоненькой шее. Приветливым жестом гость указал на кушетку напротив.
– Пожалуй, мне следует представиться. Я Зуул, бывший хозяин этой лачуги.
– Я знал, что вы придете. – Капитан шумно вздохнул и, как показалось Гулю, – с явным облегчением. Он изумленно взглянул на приятеля. Не произнося ни звука, шагнул к кушетке. Подобных гостей лучше принимать сидя. Опустившись, Гуль неприязненно оглядел пасмурное жилище и разрешил:
– Валяйте! Говорите о чем угодно. Сегодня мне уже все равно…
Хотите снять нервное напряжение, встаньте под ледяной душ или выжмите пудовую гирю столько раз, сколько сумеете. Тем самым будет уничтожен избыток неконтролируемой энергии, а вы таким образом добьетесь релаксации с желаемым облегчением. Психика – вещь тонкая, и перегревы для нее опасны.
Увы, здесь не водилось ни воды, ни гирь. Руки у Гуля тряслись, как у больного старика, и в возбуждении он почти не замечал дороги. Прыжком перемахнув через высокий валун, он зацепился ногой о камень и, растянувшись на земле,
Отсюда можно было выбраться! Можно!..
Зуул объяснил каким образом это претворить в жизнь. Все оказалось проще простого, и Гулю хотелось кричать об этом во все горло, кричать так, чтобы задрожали багровые горы и на одно-единственное мгновение стало тошно гигантскому радиоактивному слизняку. Теперь уж им недолго терпеть друг друга!
Поднявшись, Гуль потер ушибленное колено и на минуту задумался. Могло ли получиться так, что Зуул обманул его? Словно отвечая самому себе, покачал головой. Нет, в обман Мудреца не верилось. Этот человек с телом оголодавшего подростка внушал уважение даже тогда, когда молчал. Говорил же он о вещах достаточно сложных, но языком ясным и удивительно доходчивым. Есть люди, словам которых хочется верить. Зуул был из таких.
Всю прошедшую ночь они так и не сомкнули глаз. Им было о чем поговорить. Голос Зуула звучал монотонно, но слушать его не составляло ни малейшего труда. Более того – слушать Зуула было приятно. Это был сумбур и это была проповедь. Мудрец рассказывал о каракатице, о четвертом измерении, о двойном разуме и наслаждении, получаемом от познания непреходящих истин. Он утверждал, что вечность возможна, и, если жизнь, предвидя свой конец, восстает, – она уже тем самым вступает в единоборство со смертью. Не убоявшийся труда и борьбы способен жить вечно. Смысл умножает силы, а сила умножает годы…
Эта ночь враз и навсегда решила Володькину судьбу. Искусная канва слов оказалась сетью, в которой капитан безнадежно запутался. Он и сам рад был запутаться. Так, вероятно, рады женщины мужским объятиям, мужскому надежному плену.
Самое интересное, что за время беседы они не задали Мудрецу ни единого вопроса. Зуул читал мысли собеседников, как раскрытую книгу, угадывая малейшие интонации в их непонимании. В сущности беседа представляла собой единый непрерывный монолог. И как только Гуль начал уставать, Зуул тотчас понял это и отпустил его. Выскользнув наружу, Гуль хмельной поступью зашагал по улочке – в горы, в тишину, куда угодно! Наедине с собой ему следовало окончательно собраться с духом, переварить услышанное и обдумать все до последней буковки.
Он шел и плыл, не замечая окружающего. Движение группировало мысли, подстегивало мозг ритмичными импульсами. Смутно и издалека приходило осознание того, что он часто и невпопад улыбается, может быть, даже смеется. Ни дать, ни взять – веселящийся дурачок!..
Гуль и не заметил, как оказался под высокой скалой возле здания мэрии. Здесь затевалось утро, и, просыпаясь, колонисты вступали в будни – каждым своим шагом, каждый со своими планами и думами.
Первым, как обычно вставал Ригги. О своем пробуждении он тотчас оповещал каким-нибудь стуком. С утра пораньше трудолюбивый каптенармус принимался мастерить в своем дворике, выполняя заказы на изготовление мебели, какой-нибудь мелочи из кухонной утвари. За Ригги просыпались дамы. Почему-то все враз. Поднимался звонкоголосый гомон, а чуть позже цепочка женщин отправлялась к «природным зеркалам», чтобы устрашиться произошедшим за ночь переменам. Один караул приходил на смену другому, а на террасу выбирались Фергюсон с Пилбергом и возобновлялся знакомый бубнеж. Для них это, вероятно, было чем-то вроде зарядки. Или, может быть, чашечки утреннего кофе.
Неуверенным шагом Гуль подошел ближе. Его ожидания подтвердились. Все повторялось, крутясь по одному и тому же кругу. Оживший Фергюсон, баюкая на груди раненную руку, умиротворенно выслушивал очередную тираду Пилберга. О случившемся накануне не поминал ни тот, ни другой. Разговор протекал непривычно мягко.
– …Не совсем так, Ферги, – говорил профессор. – Я утверждал, что каждому субъекту отмерен свой срок, только и всего. Но это отнюдь не годы! Я подразумевал совершенно иные единицы измерения. Временная протяженность – это не только секунды! Это плотность и сила наших эмоций, это количество седых волос и умерщвленных нервов. И наконец это число сердечных сокращений. Допустимо? Я считаю: да…