Длительное убийство лорда Финдли (Доктор Пенн) / Проза.ру - национальный сервер современной прозы
Шрифт:
– Я очень рассчитываю, что вы сочтете возможным посвятить меня в это, – ответил он сквозь зубы. Сэр Саймон начал говорить, и по мере того, как он говорил, лицо сэра Юэна разглаживалось - он попадал под обаяние, обаяние. Похожее на гипноз.
– Извольте, - начал сэр Саймон, и его голос стал утрачивать старческую скрипучесть. Он говорил все более мягко и вкрадчиво.
– Начну с того, что мы с Финдли не раз обсуждали происходящее в стране. Я видел, какие метаморфозы претерпевает его обычный оптимистичный взгляд в будущее. Постепенно он приходил к умозаключению – к которому тем же путем шел и я, – что человеку, придерживающемуся определенных взглядов, но также имеющему состояние, сейчас лучше приносить пользу отечеству в колониях. Но мое время ушло, всякое путешествие неминуемо станет для меня последним, а ему стоило продолжить борьбу за будущее. Так его отъезд стал делом решенным. Единственное – Финдли не хотел, чтобы это выглядело бегством от нашего, выразимся
Сэр Саймон опять широко улыбнулся, собрав вокруг глаз по вееру морщин с пигментными пятнами на складках кожи. Мередитт растянул пасть в ответной вежливой улыбке, но гость уже перестал улыбаться, его брови поднялись вверх как у печальной куклы.
– Бедняга Пимблтон… кто знал, что он настолько невезуч. Я не желал ему зла. Для меня было всего лишь завершением старого анекдота – снова дать ему работу. А ваше внезапное для меня живое участие в деле (впрочем, я должен был предвидеть вмешательство с вашей стороны, учитывая характер переговоров Финдли с вашей сестрой) придало дивную завершенность моему, простите за неуместную игривость, сонету, сложенному из живых и мертвых людей. Ведь вы наняли на свой корвет в качестве доктора некоего Эф Пенна, так?
При упоминании сестры Мередитт вновь густо покраснел. Он стоял, набычась, и готов был дать язвительный ответ, но имя судового врача сбило его с панталыку. На его молчание сэр Саймон ответил добродушной улыбкой, словно оно было настойчивой просьбой начать рассказ.
– Я не в последнюю очередь пришел к вам именно для того, чтобы рассказать эту историю. Я слишком скоро умру, а она слишком дорога мне, чтобы не попытаться продлить ей жизнь. Но предупреждаю: если вы рассчитываете услышать повесть об изощренных интригах или хотя бы об утонченных нежных чувствах, – по-писательски начал ломаться гость, – я вас разочарую. Прелесть моего сонета – в силе субъективных впечатлений, которые я имел удовольствие пронести через свою бедную приключениями жизнь.
Мередитт вздохнул и присел на подлокотник кресла.
– Итак, мой сонет заслужил бы приз на турнире поэтов, если бы в тот недавний день в карету Финдли вы посадили вашего нанятого в марте сего года судового врача. Мне очень жаль, что вы поступили иначе. Но — ладно, будет с меня и того, что Пенн участвовал в окончании истории хотя бы в качестве далекой туманной фигуры.
Тут и сэр Саймон устроился поудобнее и начал свой рассказ.
История Женщины с головой совы, рассказанная старым пройдохой
Первое и самое важное событие, которое наложило отпечаток на мою дальнейшую жизнь, произошло в 1660 году. Я говорю не о падении кромвелевской республики, хотя и об этом мне придется сказать несколько слов. Вы не знаете, чем дышала и какие надежды питала тогда наша страна. Язвы правления Чарльза и Джеймса для многих сделали тусклее свет того года, к тому же теперь голос обрели люди, не осведомленные о том, что было с нашими краями прежде, и потому ошибочно полагающие нынешнее положение вещей абсолютным злом. Но я, как сумею, попытаюсь вдохнуть в ваши легкие воздух того года. За годы правления лорда-протектора от страны остались, выражаясь поэтически, голые стены. Никакие военные победы, тем более неизменно сводимые на нет ослоголовыми дипломатами, не могли компенсировать запрета на простые человеческие удовольствия. Когда во всей стране нет ни единой капеллы, ни одного художника, а хорошие манжеты или кружева нужно везти из-за рубежа в селедочной бочке с двойным дном, разве можно говорить о великой державе? Неудивительно, что Монка с его йоркширцами встречали как бога. Радость! Чувство единения! И вот уже кромвелианцы кажутся существами другого происхождения. И их чувства словно не стоит принимать в расчет. Мне было двадцать пять. Я потерял голову от военного гения и человеческих качеств Монка и имел счастье исполнять некоторые технические обязанности, позволявшие мне быть при нем неотлучно. Я думал, что каждый день моей службы останется в моем сердце в золотой раме, и все же один из вечеров заслонил собой все дни.
В тот вечер, postfestum, город никак не мог успокоиться. Возвращение короля. Каким Монк был в седле, когда ехал вторым после него! Он казался выше Чарльза на голову, на две головы! Толпа так по-женски стонала, когда он поднимал руку и приветствовал горожан снова и снова. Безумный был вечер. Что-то такое носилось в воздухе: все любили всех. Нищие так и вовсе делали это беззастенчиво, лишь отойдя с главных улиц в проулки. Старые супруги вновь начинали смотреть друг на друга по-супружески, я видел это в глазах некоторых своих знакомых, кого оповещал праздничными адресами.
Последней вошла она, самая худая и невзрачная из всех. Я не мог понять, сколько ей лет; ни одного признака возраста на лице, но теперь, с высоты своего опыта, я бы поставил на то, что ее настоящая юность миновала. Не только ее лицо, но и руки, плечи, шею и груди покрывал толстый слой пудры, так что нельзя было определить, смугла она или бледна. И на этой глазури были нарисованы лихорадочно-красные пятна на щеках и губы – я клянусь вам, от вида ее губ меня бросило в дрожь. Точно такие же она могла нарисовать у себя на ладони или на спине – под помадой не угадывалось никаких выпуклых форм, данных всему роду человеческому. Я уже не раз думал: что, если у нее вовсе не было рта? В довершение вообразите себе вот такой величины круглые бесцветные глаза и маленький крючковатый нос, как клювик у совы. Ее волосы были неестественно легкими, так что я подумал о накладке из крашеного страусового пера.
Монк уже снял парик и собирался позвать снимать сапоги, но, увидев девическое посольство, согласился принять. Он вышел к дверям и улыбался ровно до тех пор, пока не встретился взглядом с худышкой. Я был свидетелем, никто не расскажет о произошедшем с той же достоверностью, что и я: Монк побледнел как серебряная монетка. Он уже не смотрел ни на кого другого и медленно пятился. Мне стало любопытно. Я смотрел во все глаза и пытался уловить, что происходит. А худышка тем временем обшарила комнату взглядом мародера, заметила меня – я тоже невольно сделал шаг назад под тяжестью ее взгляда. Но не я нужен был этой женщине. Она не опустила глаза, не смутилась, а заметив Монка, стала бесцеремонно разглядывать его, в точности как вульгарные типы пялятся на женщин.
Не помню, как другие девицы ушли восвояси, оставив пару корзинок цветов у порога. Мы остались втроем. Никто так и не произнес ни слова – все происходило в полной тишине. Мы слышали, как на улице взрываются шутихи. Монк кивнул гостье, приглашая войти, и она прошагала в его внутренние покои. Она прошла очень близко от меня, а я не почувствовал ни запаха духов, ни воспетой Шекспиром женской телесной вони. Клянусь, это было уже по-настоящему ненормально. Дверь за ними захлопнулась, я вышел из оцепенения, и первое, о чем я подумал в тот момент – о невозможном для Монка выражении страха и покорности на лице. Невозможно! Невозможно было представить, чтобы этот человек боялся или сложил руки перед судьбой. Но именно это выражение я видел, когда он в последний раз мелькнул в дверном проеме. И я спохватился: не дал ли я маху, позволив девице войти? Она могла быть кромвелианкой или последовательницей какой-нибудь протестантской секты. Дурочка - вообразила себя Юдифью и пронесла под платьем заряженную пистоль или стилет. Я должен был досматривать входящих. Но разве я это сделал? И что теперь? – внутренне метался я – позвать кого-нибудь или самому обнажить шпагу и ворваться внутрь? Но нет, двусмысленность ситуации связывала меня по рукам и ногам, я попросту боялся предпринять что бы то ни было. Это все моя нерешительность – качество, которое, в конечном счете, не позволило мне прожить ту жизнь, какую я всегда для себя хотел.
Через некоторое время девица вышла. В пудре на ее плечах остались длинные следы от пальцев, но больше ничего не изменилось, и ее лицо по-прежнему ничего не выражало. Монк проводил ее до двери, не сказав ни слова. На секунду мы встретились с ним глазами. В его взгляде я увидел испуг и стыд – чувства, невозможные, невероятные для героя банки Габбард. Впрочем, на мою скромность он всегда мог рассчитывать – как и на то, что я не стану задавать никаких вопросов.
Прошли недели и месяцы; события того вечера не забылись, но немного поблекли. Чего только ни происходит в особенные дни – думал я, – верно, и полые холмы открываются. Каково же было мое удивление, когда в один прекрасный день к Монку явился некий домовладелец и торговец шерстью Фулль. Оказалось, та не владеющая искусством женской стыдливости посетительница не была ни привидением, ни фейри. Ее звали Мэри, и она приходилась коммерсанту внучатой племянницей. Фулль счастливо застал генерала в Лондоне, просил о приеме и смиренно ждал несколько часов, пока я пообедаю и передам его просьбу. На аудиенции выглядел униженным и, стесняясь, спросил, может ли Монк оказывать какое-либо вспомоществование новорожденному. Проситель объяснялся сбивчиво, но мы с Джорджем сразу поняли, кто такая его племянница, едва он упомянул, о последствиях какой ночи толкует. Джордж мог бы с легкостью отказаться – кто бы его уличил, кто упрекнул? Однако он неожиданно быстро, и так же стесняясь, признал все и обязался деньгами. Я думаю, Фулль удивился такому обороту больше моего. Он, видно, не рассчитывал ни на что, а пошел по велению племянницы, которой наверняка сам боялся (демоническая стерва, что и говорить, хоть и из плоти и крови), и я не мог не сочувствовать ему.