Длительное убийство лорда Финдли (Доктор Пенн) / Проза.ру - национальный сервер современной прозы
Шрифт:
На некоторое время мной овладело маниакальное желание увидеть Мэри Фулль еще раз. Нет, я не хотел посмотреть на ту тропинку, которой прошел генерал, и уж тем более не хотел ходить по ней сам. Мне нужно было всего лишь избавиться от наваждения, взглянуть на нее при свете дня. Хотел увидеть ее с опухшим по утреннему времени лицом, непричесанную, ненакрашенную – чтобы увидеть в ней обычное женское смущение. Или застать за стиркой, за надраиванием чугунных сковород – той работой, которая лишает женщин их красоты и сатанинской гордыни, напоминая, что Ева – обезьяна рядом с Адамом. Я хитростью выманивал у Монка поручения, с которыми мог бы появиться в доме Фулля – передать деньги или справиться о здоровье – но уловки не помогали. Каждый раз высовывалась одна из ее отвратительных родственниц, старых, смуглых, костлявых и толстоносых, и говорила, что Мэри сейчас в другом месте или занята или больна. Я бы мог настоять или использовать силу, но боялся, что Монк узнает о моей проделке и оскорбится.
Так, единожды для забавы и из любопытства
Да, ребенок… Первое время, еще не зная, на что он похож, я думал – что за кобольд должен был вылезти из неблагого лона девицы, словно в насмешку носящей христианское имя? Но, увидев его в первый раз на руках у Фулля, испытал разочарование. Он ни единым волосом не пошел в отца. О том вы знаете лучше меня: его нельзя назвать ни привлекательным, ни высоким, ни обладающим жгучими черными глазами и кудрями. Однако, и в мать он не удался. Он не оказался жутким безгубым гоблином или прозрачным умертвием — обычный ребенок, не упитанный и не тощий, он просто сидел на руках у Фулля и с чавканьем жрал моченое яблоко, злобно на меня зыркая, будто я сейчас нападу, отберу обслюнявленный плод и съем. Вот и все чудеса.
Смерть Монка стала генералу избавительницей ввиду его многочисленных болезней, и все равно я пережил утрату тяжело. Телесные страдания Джорджа я ощущал как свои, его смерть была для меня желанна и ужасна в той же мере, что и для него. Нажитое состояние герцога измерялось не тысячами, а долгами, о чем нотариусы объявили во всеуслышание спустя положенный срок после похорон, а я знал и до соборования. Ребенку в тот год исполнилось семь. Вкладывать в его нужды свои средства я не собирался, и в том был с собой честен. Потому несколько недель после погребения я спал, не гася свечу и ожидая, что тень генерала придет ко мне сказать, как плохо я забочусь о его сыне. Лишь бы раз он пришел ко мне – я бы многое ему ответил. Я бы, наконец, поговорил с ним начистоту! Я бы сказал: не знаю, за какие грехи тебе была послана эта Медуза, но я имею право не отвечать за наследие твоей безбожной связи! Твой отпрыск немало изъел твоих денег, так что и его вина есть в том, как пренебрежительно о тебе говорят многие в нашем главном в мире городе! Нет, я не хочу дальше тащить твой груз. На сем уходи, милый призрак. Уходи.
Увы, мертвый генерал так и не пришел ко мне. Я знал, что без ежемесячной пенсии монков бледный кобольд на Фостер Лейн превратился для своей семьи из золотой курочки в бестолковую обузу и ждал, когда же страдания сына вынудят покойника встать из гроба. Сколько слов я бы выкрикнул ему в его костяное лицо! Но шел месяц за месяцем, а меня мучила только моя совесть.
Когда адмирал Уильям Пенн поссорился с молодым Уиллом, я решил использовать ситуацию для собственного избавления. Вы наверняка знаете эту историю: Уилл услышал однажды бродячего проповедника, и его горячее юное сердце отозвались на проповедь. Он увидел в том указание своей дороги и пошел по ней. Уильям же хотел для него совсем другого – флотской и придворной карьеры, в чем также был честен перед собой, ибо был счастлив только этим. Два прекрасных сердца, два великих ума не смогли избежать трагического столкновения. Уилл ушел из дома, хлопнув дверью – масштабная личность, масштабные поступки. Я знаю, Уильям тем самым был глубоко уязвлен и опечален. И едва ли не в тот же вечер я, как древний змий, вполз в дом адмирала на чреве и предложил взамен утраченного сына взять побочного – пусть и чужое яблоко, но с доброй ветви (как утверждал я, умалчивая о персоне матери). Пенн согласился быстро и равнодушно – с досады на Уилла, но, возможно, и из почтения к грузной тени Монка. (Фуллев ублюдок до сих пор подписывается фамилией Пенна. Не знаю, насколько это законно; однако Уилл иска ему не заявлял, так и бог им всем судья). Мой кобольд прожил у Пенна несколько лет, но сыновне-отеческой любви между ними так и не возникло. И я думаю, не старый адмирал тому виной: у него-то сердце было всегда большим и человеческим. Увидь он хоть каплю живого чувства и благородства в воспитаннике, он бы перестал делать различия между ним и родным сыном. Да, хитрый мальчик вел себя со смирением и послушанием. Я-то знаю, почему. Не разбирая ни нот, ни латыни, и даже читая с трудом, ребенок прекрасно считал. Меня не провести: он грезил о наследстве. Отчего бы нет? Эта дорога открылась ему вполне. Уилл сам отказался от всех прав, других наследников мужского пола у Пенна не было – так, глядишь, все адмиральское
В те дни я был уже достаточно зрел, и во мне укоренилась привычка задумываться, к чему приведет существующее положение дел. Сколько лет успеет исполниться наследнику прежде, чем адмирал умрет? Хорошо, если воспитанник успеет достичь совершеннолетия. Но много ль хорошего? Нет ничего доброго в ситуации, когда слишком молодой человек получает слишком большие деньги. Что сделает с наследством новый Пенн? Спустит на развлечения, разумеется, как тьмы счастливчиков до него. Будет жаль потом и кровью, настоящей красной кровью сколоченного капитала. Жаль? Пусть, с жалостью можно сладить. Беда в другом: когда я закрывал глаза, мой ум рисовал мне иные картины. Мне являлись абсурдные, в то же время пугающе объемные и живые видения. Я боялся, что, получив власть, какую дают деньги, Пенн сделает с нашим городом нечто страшное. Внутренним взором я видел, как в действительности открываются холмы и на свет выходят полчища враждебных человеку созданий. Эти холодные глаза. Эти неразмыкаемые рты. Эти жадные ноздри.
Одним словом, я был очень рад, когда Уильям и Уилл вернули друг другу свое благорасположение. Так случилось, что я вновь оказался второстепенным героем значительной драмы: я помогал Уильяму забирать Уилла из Тауэра. Благонравие и честность не могли в темные времена Чарльза привести Уилла ни к чему, кроме узилища. Но страдания родного сына, запертого на зиму в башне без дров, помогли Уильяму преодолеть гордыню и протянуть руку первым. Сцена была трогательная и пугающая одновременно. Я сам отец, и отец детей с очень непростыми характерами, поэтому я как никто понимаю чувства Пенна. Он обнимал сына, который лишь чудом и силой молитвы остался жив, не мог сдержать слез, а тот улыбался: так-то, отец, я оказался сильнее тебя! И здесь же стоял воспитанник, которому не исполнилось еще и десяти, но в его глазах уже светилась сатанинская злоба. Он был готов разорвать Уиллу глотку за нежданное возвращение, за то, что наследство уходит из рук. Я смотрел, как Уильям обнимает сына и смотрит из-за его плеча на моего трясущегося от ненависти кобольда – смотрел, и мне самому было больно за старика. Что за несчастливая у человека фортуна. Когда Пенн стоял на борту горящего «Роял Джеймса», его жена и дочь грели с двух сторон бока безродному секретарю адмиралтейства. Бедный Уильям! Ни для кого он не был важен по-настоящему, хотя мало какой отец, забывая о своем долге и своей чести, столько делал для семьи. Но вот: одним дается, другим нет.
В тот день я надеялся, что мне удалось избавиться от многолетнего наваждения, и я покинул Пеннов в превосходном настроении. Однако нет ничего более желанного, чем неосуществимое. Пролетело десять лет. Вы в силу своего счастливого возраста пока не знаете, как быстро летают годы. Как стрижи. Иногда ждешь, что они начнут кружиться над тобой беспорядочно. Но нет: летят в одну и ту же сторону: вжих, вжих, вжих… Как-то раз Чейниус, которого вы знаете, и который занимался тогда в числе прочего приемом заявлений и жалоб от заключенных (шел год кровавых ассизов, и тюрьмы наполнялись как кабаки) предложил мне посмеяться над одной бумагой. Я принял из его рук этот отравленный документ и вздрогнул, когда прочел подпись: Ф. Пенн. Чейниус потешался над содержанием заявления: автор, почти двенадцать месяцев пробыв в местах не столь отдаленных, с апломбом требовал привлечь к ответственности сотрудника, сломавшего ему нос. Вы уже догадываетесь, что жалоба была написана на Пимблтона. Чейниус показывался со смеху, и было над чем. Год в каменном мешке не вложил в голову моего кобольда мысль о том, что не все в белом свете ему обязаны. Можете догадаться, я не смеялся.
Мой ненастоящий Пенн попал за решетку по делу Рассела и Сидни, как один из «Клуба зеленой ленты». Не знаю, чьими милостями он кормился в эти годы, что мог себе позволить вместо ежедневного труда бродить по заведениям с зеленой лентой на шляпе – Фулли нашли возможность содержать его лучше, чем прежде, или Уилл от чрезмерной доброты и щедрости положил ему какую-то пенсию? Неизвестно. Но из всех сомнительных развлечений, какие столица может предложить молодому остолопу, он выбрал самое греховное – компанию поклонников либерализма. Я сам вижу многие недостатки нынешнего правления, но то общество, которое обещают нам виги… нет, нет, это нежизнеспособно, это никогда не воплотится. Могу предположить, что на скользкий путь неконструктивного протеста моего кобольда толкнули жадность и обида. Как говорил Сидни и все остальные из его компании? Бог предоставил людям свободу выбирать способ правления, выбирать то, выбирать се… Безнравственная природа безграничной свободы выбора привлекала человека безнравственного рождения. Он ожидал, что в новом обществе такие, как он, будут иметь равные права с настоящими людьми, законными детьми своих отцов. Никогда такому не бывать в нашей стране и во всем мире, скажу я вам.
С ходом расследования я был знаком в общих чертах и знал: главным фигурантам самим на плечах свои головы домой не принести, судьба же остальных зависит от доброй воли судьи Джеффриса, что само по себе оксюморон.
В тот вечер я выпил больше обычного, но сон не шел. Я думал: к черту! Ничего не стану делать. Пусть его повесят, пусть его скормят гнусу на Эспаньоле, и я снова стану свободным, полностью свободным человеком. Но я ждал. Я ждал, что в моем кабинете из ночной черноты наконец-то возникнет черная тень Монка. Я страстно желал увидеть, как в его глазницах пляшет адское пламя, и как загробный голос, похожий на скрежет каменных плит, скажет мне: ах ты сукин сын, старый пес! совести у тебя нет!