Дневник ангела
Шрифт:
– Ты что, испугалась, не бойся.
– Обними меня.
Они стояли, прижавшись друг к друга, а под ними дрожали, ходили ходуном, стальные конструкции моста, мост словно раскачивался, готовый сорваться вниз - с ними, с вагонами товарняка, с какими-то случайными прохожими, торопящимися миновать грохочущий мост, с туманом над пешеходными дорожками вдоль берега реки, с колокольным звоном, с криками чаек над водой...
Поезд пронесся мимо.
– Я всегда почему-то любил этот железнодорожный запах. Прыгнем вниз?
–
– Вот просто так, "да" - и все?
– Я люблю тебя.
*
– И как?
– И никак.
Мы постояли так ещё минут десять, а потом пошли к Воробьевым горам, туда, вниз, в туман.
Там горели фонари и пахло прелыми листьями.
– Зачем ты мне это все рассказываешь?
– Ну, так, не знаю, а что?
– Ты издеваешься, да? Если я кукла...
– Не понимаю.
– Все ты понимаешь...
– Что?
– Все ты понимаешь.
Эти куклы все чем-то похожи; чем?
Спас меня от разговора о понимании телефонный звонок. Звонила Машенька. Ее родители уехали с ночевкой к родственникам в деревню, и она приглашала меня к себе.
– Я звонила полчаса назад, никто не подходил.
– Я не слышал. Как там у вас - воду включили?
– Да; вчера.
– О'кей, плескаться, значит, будем у тебя, вместе. Сейчас, только чай попью - и выезжаю.
– А чай пить обязательно?
– Еще бы. Я быстро. Целую, до встречи.
Вернулся в комнату, к кукле. Кукла сидела на подоконнике, мрачная, поджав губы, она рассматривала узор на ковре.
– Ну, и что было дальше?
– Когда?
– Вы спустились с моста и пошли к Воробьевым...
– Я сейчас уезжаю, к Машеньке, я потом ещё доpасскажу.
– Нельзя мне такие истоpии pассказыавать. Непpилично это.
– Так я поехал?
Эту фразу глупая кукла, кажется, пропустила мимо ушей.
*
/июль 1997г./
– Назови меня.
Она просила?
– Назови...
Нет, она молила, она - хотела, чтобы я назвал её тем самым ненавистным ей человеческим именем.
Но ведь куклы не меняются.
"Я ведь тебя полюбил, потому что ты не умеешь меняться! Что случилось?"
– Я устала.
Ты изменилась!
Я отшвырнул её от себя: будто она предала меня.
– Ты ревнуешь?
– Сейчас, разбежалась.
– Заткнись, дура, карлсон недорезанный.
– Почему ты кричишь?
– Ты дура.
– Ну и что?
– Я тебя выброшу обратно на помойку.
– Вы никогда не любили друг друга.
– Много ты знаешь о любви...
– А ты?
– Отстань, я устал.
– А ты в самом деле ненормальный. Ты же разговариваешь сам с собой. Это ведь себе ты говоришь: отстань.
Он пожал плечами и отвернулся.
– Ну любили вы "Битлз", ну тусовались на вашей "Стреле", ну читали Крапивина, слушали вместе "Би Джиз"
– Не смей лезть в мои мысли!
– Ты из своих мыслей сделал дышло, милый...
Набралась словечек.
– Заткнись
– Как угодно, кстати, а где твое чувство юмора?
Мы - дети pеки, ангел и единоpог. Войны больше нет, остались только мы; и мы смотpим дpуг на дpуга без сожаления, без состpадания, без стpаха и тоски: ангел и единоpог - вечный сон снов. Зачем я ей рассказал свои сны? Почему? Теперь, когда уже, кажется, все равно, теперь - можно себе позволить: анализировать.
– Секс? Секс везде одинаков, любовь - разная.
– А Вероника?
– Не смей! Заткнись! Ты ничего о ней не знаешь!
– Где уж мне...
– Ты дура.
– Созданная на радость людям...
– Я ненавижу эту "радость людям"!
– А Вероника?
– Заткнешься или нет?!
– А, ты разозлился, значит, в тебе просыпается нечто человеческое.
– Заткнись, она никогда бы не позволила бы себе...
– Ты урод, писатель. Ты вспоминаешь о девушке, которую, может, как раз в это время кто-то, кто, несомненно, лучше тебя...
– Ну?
Итак, мне было уже все равно. Я знал: кукла несомненно сможет сделать мне больно, наговорив кучу всевозможнейших пошлостей, я картинно пообижаюсь, но потом - прощу её. Мне некого больше прощать? А ведь она права. Мне должно быть больно. Я хочу, чтобы мне было больно. Словно все равно - как, какой мыслью, каким чувством - вернуться в то невыносимо бездарное прошлое, которое не сделал будущим - сам...
– Ну, давай, кукла, выкладывай, чего уж там.
– Прости. Прости меня...
Она разрыдалась.
...Я целовал это глупое, дурацкое создание, чувствуя, как наши тела перестают уже быть телами, каким-то страшным, тайным инстинктом я понял: мы пиявки!
Мы впивались друг в друга, мы сливались, срастались до боли, до остервенения, до тупого безразличия к собственной словно мертвой уже плоти...
На какой-то миг я пеpестал чувствовать и себя, и ее...
Почему?
В детстве однажды поспорил, что смогу продержаться в воде долго, очень долго. Очнулся, когда меня, еле живого, извлекли из воды. "Я спал?" Мне влепили затрещину. "Еще раз так сделаешь - убью." "А чего?" "Дурак, отвечай потом за тебя." Но я ничего не понял. Не было ни головокружения, ни разноцветных пятен в глазах. Только почудилось, что - камень, что не умею дышать, что теперь никогда не умру. Но я все же испугался. Неясный смешной страх пришел где-то на третьей минуте пробуждения. Я ещё не понимал, что выжил, что меня спасли. Но по мере того, как я осознавал это свое спасение, мое сознание все более и более поглощал страх.