Дневник библиотекаря Хильдегарт

hildegart

— Нет. Мне кажется, что на корейского самурая при русской церкви, которого зовут Женька-Валерка, я обратила бы внимание. Ну, а тётя Нина-то – что? Что ты про неё хотела рассказать?

— Ой, она такая замечательная бабушка у нас, ты не представляешь… Хотя она и не такая и старенькая ещё, ей, может, от силы лет шестьдесят. Это они здесь, в деревнях, старятся быстро – работают много. И пьют, опять же… Хотя баба Нина никогда в рот не брала, всегда была очень правильная такая, работящая… Ну и, как водится, сыновей вырастила, подняла, они в город уехали, а они остались с дедом вдвоём. Дед-то ещё ничего, а она пожила-пожила и затосковала так, что прямо ужас. Похудела, с лица спала…то раньше, бывало, всё чего-то суетилась да песни пела, а то загрустила, сидит перед домом на лавочке, картошку старую разбирает, а сама плачет. Ну, и один раз пошла к отцу Василью жаловаться на жизнь. Не исповедоваться,

а так, пожалиться по-бабьи. И я как раз у него тоже была в тот вечер. Сидим мы, пьём чай с баранками, баба Нина плачет и всё рассказывает, как она сыновьям всю жизнь отдала, а они теперь уехали и носа не кажут, и внуков не привозят, а приедут раз в полгода, - так всё у них дела: то крышу перекрыть, то огород вспахать под картошку, а чтобы с матерью посидеть-поговорить по душам, так это их не допросишься, и всё сами, всё сами, а сунешься чего им помочь, так они: мать, погоди, иди, вон, лучше отдохни, а мы сами разберёмся. Ну, отец Василий слушал-слушал, терпел-терпел, а потом воздуху побольше набрал в лёгкие и пошёл её чихвостить. Жизнь, говоришь, отдала? – это он ей так говорит. А теперь, говорит, хочешь, чтобы тебе назад её возвернули, да ещё с процентами? Ну, не-ет, говорит, милая моя, на это ты, голубка, не рассчитывай! Или уж не отдавай, или, раз отдаёшь, так помни, что отдаешь насовсем, без возврату. Потому что жизнь – это такая штука, которую, уже если кто у тебя забрал, так назад не отдаст. Да и как ты, говорит, удумала только такое – жизнь отдавать? Тебе на что её подарили? Чтобы ты по своей воле её кому хотела, тому и передаривала?... А баба Нина испугалась, ещё больше заплакала и говорит: как же не отдавать-то им? Ведь не кто-нибудь, ведь они же мне дети р?дные. А отец Василий ей: вот и давала бы им, что нужно детям давать. Любовь, говорит. Внимание. Ласку. Когда надо, так и строгость.. Воспитание хорошее, чтобы не дураками выросли и не бандитами. Да они у тебя и есть не дураки и не бандиты. Хорошие мужики, дельные, самостоятельные. А ты всё к ним лезешь, как к малым детям, и всё за них думать норовишь. А всё почему, знаешь? Потому что жизнь им свою отдала, хотя они вовсе тебя об том не просили А теперь вот они забрали её, жизнь-то твою, которую ты им силком всучила, и уехали с ней в город, а ты осталась маяться. И ни рук своих, ни ума, ни души ни к чему приложить не умеешь. А давай-ка, матушка, заново этому учись, как раньше в школе тебя учили. Ты в церковь ходишь? Ходишь. Поклоны бьёшь? Бьёшь. А чего бьёшь, кому бьёшь – и сама не знаешь. А ты думаешь, Богу не обидно, что ты в церковь в Нему пришла, а о Нём-то и не думаешь даже, можно сказать, ни одной мыслью?

— А баба Нина чего?

— Ничего. Сидит, плачет. А отец Василий ей: вот что, милая моя, иди-ка ты к нам в хор. Вон, Елена, говорит, тебя в два счёта всему научит. Вот и будет хорошо – и тебе занятие, и церкви польза… Ну, баба Нина только так головой покачала, говорит: дед мой меня не пустит, обсмеёт, говорит, с ног до головы. Скажет, певица какая выискалась… И вот сидит она так, головой качает, слёзы в блюдце капают. А тут отца Василия правнук маленький, Серёжка, откуда-то вылез, подбежал к ней и говорит: баба Нина, не плачь! Вон, Гагарин в космос летал, и то не плакал! Не знаю уж, чего это ему Гагарин в голову пришёл. А только баба Нина вдруг, знаешь, так вся успокоилась, обрадовалась непонятно чему и говорит: а правда! Чего это я? Вон, Гагарин в космос летал, Бога там не видал, и то не плакал А я Его, Бога-то, считай, каждый день вижу, хоть и не летала никуда – и всё равно, как дура, плачу. Всё недовольна! А чего недовольна? И сама не знаю… Представляешь, как это у неё повернулась в голове, да? Умора, одно слово!

— И что, так и стала ходить в хор?

— А то! Слышала, как поёт? Я когда в Клину пела, в большой церкви, так там не то что в левом – и в правом хоре ни одного такого голоса не было. Деда, вон, своего тоже пристроила… так пристрастился на колокольню лазить со своей хоромной ногой, никого из молодых и близко не подпускает. Не умеете, говорит, так не беритесь… И главное – она, знаешь, нисколько не ханжа. У неё обо всём какие-то свои представления вдруг обнаружились. Один раз, знаешь, такое выдала.. Бог, говорит, Он хоть и всемогущий, а может не всё. Если бы он всё мог, разве он стал бы такое терпеть, что кругом творится? Ясное дело, не стал бы. Вот мы всё лезем к нему: помоги, Господи! Помоги, Господи! А может, Он когда тоже просит: тётя Нина, помоги! А мы – нет бы и вправду помочь… так не-ет, куда там, всё про своё талдычим да талдычим с утра до ночи, как заведённые… Забавно рассуждает, да? А ведь простая бабушка деревенская..

Да! А с сыновьями-то её отец Василий всё-таки

поговорил, когда они приехали. Я не знаю, что он им там сказал, меня при этом не было. Но знаешь – не то чтобы уж очень он их образумил, но всё-таки почаще они стали к бабе Нине приезжать. Не каждую неделю, конечно, но всё-таки чаще. А ей ведь и то – радость…

2007/07/20 Вавилонская библиотека

…..Маленькая группка китайцев – не больше девятнадцати человек – подходит к кафедре выдачи книг и долго рассказывает жестами, какую книгу им всем хотелось бы взять. Никто из них не говорит и не понимает по-русски, и это страшно конфузит и забавляет их в одно и то же время. Я пытаюсь объяснить им, что книги можно читать только в читальном зале, но ни в коем случае нельзя уносить домой. Это обстоятельство их немало огорчает.

— А если я – позалуста? – вкрадчиво спрашивает тот, кто всё-таки что-то знает по-русски.

— Никак, - мрачно отвечаю я и для наглядности развожу руками

— А если отень-отень-отень позалуста?

— И очень-очень не пройдёт, - ещё больше мрачнею я. – Не разрешается. Я бы и рада, но – нельзя!

— А савасем позалуста?

— Тоже не выйдет. Люди, ну, правда же – нельзя! Поймите это раз и навсегда!

Внезапно сотовый телефон в кармане у того-кто-немножко-знает-по-русски вздыхает, дёргается и на весь зал сообщает хриплым нахальным голосом:

— Абдулла! Таможня даёт добро!

На мгновение все, сидящие в зале, замирают с руками, взнесенными над ноутбуками, а потом ложатся грудью на столы и начинают стонать.

…. Девушка на банкетке перед кафедрой, подперев щеку Проппом, жалуется другой девушке:

— Нет, конечно, Пропп – это не Фоменко и даже не Лев Гумилёв. Но и он, тоже, знаешь, такое выдаёт… Ритуальный смех, ритуальный плач.. куда ни плюнь, всё кругом ритуальное. Я не пойму, что они на этом так помешались? Неужели нельзя смотреть на вещи нормально, без этих всех сакральных наворотов? Ясно же, по-моему, что у Несмеяны был просто астенический синдром на фоне слезливой депрессии. Это часто бывает, когда девушка в девушках засидится. И у меня до замужества так было.

— И что, после замужества прошло?

— Скажешь тоже – прошло! Ещё хуже стало!

… Молодой человек замирает перед стеллажами, как вкопанный, и таращит глаза на корешки.

— Ты чего? – интересуется споткнувшийся о него приятель.

— Смотри, чего тут есть. Ты посмотри только!

— Ну… «Фризско-русский словарь» А что?

— Но ведь фризы – ЭТО ЛОШАДИ!

2007/07/25 дети

МАТЬ. Туська, ты что так долго в огороде делала?

ТУСЬКА (независимым тоном). Так… Целовалась тут с одним…

МАТЬ. Ничего себе, заявочки! Интересно, с кем же это?

ТУСЬКА (сохраняя полнейшее самообладание). С Павликом.

МАТЬ. Интересные дела! С каким таким ещё Павликом?

ТУСЬКА (с тем же независимым и серьёзным видом). С моим Павликом. А что?

МАТЬ. Как это – что? Тебе не кажется, что тебе ещё рано со всякими павликами целоваться?

ТУСЬКА. Ничего не рано. Как раз в самый раз, пока он ещё незрелый. А когда созреет – он уже ведь будет колючий… Тогда уже и не поцелуешь нормально.

МАТЬ. Туська, ты меня в могилу загонишь! Немедленно отвечай, что это за Павлик? Я его знаю?

ТУСЬКА (морщится). Знаешь, конечно. Ты не сердись. Я же немножко только его поцеловала, самую чуточку. Он от этого не испортится. Зато знаешь, как здорово! Пойдём, ты тоже попробуешь.

Они идут на огород, где возле повалившегося на бок плетня стоит приземистый подсолнух с тяжёлой, медово-жёлтой шевелюрой. Мать всплескивает руками и начинает хохотать.

— Туська! Ну, ты меня точно уморишь! А почему он – Павлик?

Туська обиженно выпячивает нижнюю губу и пожимает плечами:

— А кто же ещё?

На этот вопрос мать не может дать ответа. Через пару минут я вижу, как она, обхватив обеими руками голову подсолнуха Павлика, опасливо целует его в веснушчатую щёку, смеётся и вытирает с губ жёлтую пыльцу.

— Правда, здорово? – радуется Туська.

— Потрясающе, - соглашается мать.

Мне становится завидно, и я тоже подхожу поближе к подсолнуху. Целовать его вот так вот, запросто, я, конечно, не смею – в конце концов, это же не мой, а Туськин Павлик, – но осторожно вдыхаю в себя запах мёда, вечернего солнца и нежных, маслянистых, ещё не народившихся на свет семечек.