Дневник библиотекаря Хильдегарт
Шрифт:
А самым первым фильмом-Трагедией для меня стал «Город Мастеров». Сейчас это кажется мне удивительным, но тогда – я это очень отчётливо помню – тогда, в свои неполные шесть лет, я просто НЕ ПОНЯЛА, что там всё закончилось хорошо. Я смотрела этот фильм в кино. Хорошо помню, как потрясла меня бесстыдная средневековая яркость кадров – ни оттенков, ни теней, ни полутонов: праздничный алый, ослепительный жёлтый, небесный синий, нетронутый белый и резкий, беспробудный чёрный.. Позже я увидела точно такие же насыщенные, простодушные цвета на миниатюрах пятнадцатого века и влюбилась в них на всю жизнь. А тогда я глаз не могла оторвать от балаганно-пёстрого экрана: скоморохи, прыгающие под печальный дудочный свист, томительная мелодия основной темы, залитые солнцем средневековые улицы, кривой переулок, скошенная арка, а в ней – силуэт солдата с алебардой. И - опять и
Кто из вас не смотрел этот фильм в детстве, тот наверняка посмотрел сейчас – благодаря Вилли Вонке.
Сказать, что её анализ образа герцога Маликорна в исполнении Лемке – блестящ, значит, не сказать ничего. В одном лишь не могу с ней согласиться. Она полагает, что горб не является для герцога серьёзной жизненной проблемой – он-де вовсе и не думает об этом своём физическом недостатке, занятый куда более важными вещами. Я же, как мне кажется, и тогда видела, что единственная важная вещь, которая по-настоящему интересует герцога - это он сам. Именно поэтому для него ОЧЕНЬ важно, что он горбат. И как раз по тому, как он всячески избегает разговоров на эту тему, как намеренно игнорирует, оставляет безнаказанными постоянные бестактности Клик-Кляка, очень хорошо видно, что они очень даже болезненно его задевают. Достаточно посмотреть, как леденеет, застывает его и без того принуждённая любезная улыбка, едва только в речах Клик-Кляка проскакивает этот самый злосчастный «горб». И с каким трудом, с какой мукой выталкивает он из себя это: «Ненавидит? – ненавидит, потому что я горбат!». Что из того, что эти злоба и мука замаскированы кривляньем и шутовским самоунижением? – от этого они выглядят только страшнее и ярче. Разумеется, эта слабость не мешает герцогу быть «человеком деятельным, находчивым, бесстрашным и адски умным», как об этом пишет Вилли Вонка. И его поведение в темнице, наедине с Караколем – сцена, которая привела бы в восторге Ивана Грозного, обожавшего, если верить беллетристике, разыгрывать подобные спектакли перед теми, кого он через часок-другой собирался сварить живьём или посадить на кол. Но если бы не пресловутая эта слабость, то становится не совсем понятно: чего он так прицепился к Караколю? Чем обусловлено столь длительное их противостояние? Тем, что Караколь – мятежник? Да раздавить его, как муху, и дело с концом! Тем, что Караколя любит Вероника? Да пусть себе любит на здоровье, всё равно замуж-то она выйдет за него, за герцога. А вот то, что Караколь – счастливый горбун, а он, герцог де Маликорн – хоть и сильный, и умный, и адски хитрый, и совершенно самодостаточный, но всё-таки – несчастливый горбун… вот с этим смириться невозможно. И глядя на то, как герцог смеётся над Караколем в тюрьме, я отчётливо поняла: он и не смирится. Пусть в моральном отношении победа за Караколем, но во всех остальных отношениях – победит герцог. Такой не может не победить.
И то, что я увидела дальше, совершенно подтвердило мои наихудшие опасения. Сражённый ударом меча Караколя, герцог повисает на полотнищах, но при этом на нём нет ни капли крови, и лицо его с закрытыми глазами так же спокойно и ядовито-иронично, как и всегда. И я поняла: конечно, он притворяется. И дальше: откуда-то из ниоткуда нарочито медленно, противно и страшно летит стрела. И вонзается в горб Караколя. Глубоко вонзается, без дураков. И он падает. Дым летит по ветру, и слышен злорадный вопль: «Умер! Умер проклятый метельщик!» Кто это кричит? Конечно, герцог. Кто же ещё? Сам-то он и не думал умирать, и не умрёт он никогда. А умер – Караколь. Он лежит на камнях с неподвижным мёртвым лицом, и Вероника оплакивает его, и дым летит по ветру. И уже ничего не поправишь.
Самое поразительное, что тогда, во время того первого просмотра, я не поняла и не увидела, что Караколь воскрес, лишился горба, победил врагов и женился на Веронике. Ничего этого я не увидела, клянусь. Надо сказать, отчасти в этом есть и вина режиссёра. Если в пьесе Габбе Караколя воскрешают с помощью
Я вышла из кинотеатра потрясённая, гордая и зарёванная. Родители были в недоумении, так и не догадавшись о причине моих слёз. А года через три я увидела этот фильм по телевизору и с огромным облегчением и с не менее огромным разочарованием узнала, что у него все-таки благополучный финал.
2007/08/03 Из разговоров с церковной певчей
— Ну вот, ты всё «святой Антоний» да «святой Антоний»… Нет, я ваших святых тоже очень уважаю, ты не думай. Но наши, между прочим, ничуть не хуже. Как будто только святой Антоний может мотор у машины заглушить! Наши тоже могут, запросто…главное - попросить как следует. Вот – святитель Николай, например…
— Николай Мирликийский? Так он такой же наш, как и ваш. Ну, в смысле, общий.
— Он у вас тоже в Святцах есть? Здорово. Нет, правда, это очень приятно. Хочешь, я тебе расскажу, как он меня спас? Ну, не то чтобы совсем уж спас, но здорово выручил. Ой, это такая история была – просто вообще… В общем, это было… не помню, в каком году, но я ещё замужем не была. Так получилось, что я поехала автостопом в Туву, на этнический фестиваль. Я тогда горловым пением пробовала заниматься, ну… вот и поехала.
— А в церковном хоре ты уже пела тогда?
— Конечно, пела. Мне кажется, я, сколько себя помню, всегда там пела.
— И отец Василий отпустил тебя в Туву?
— Отпустил. Правда, загрустил немножко. Говорит – вот, весь левый хор разъехался, кто куда, остаюсь я один с этими крокодилицами. А это он про правый хор. Потому что там бабушки такие пели серьёзные, не дай Бог… ничего им поперёк не скажи, всё всегда сами лучше батюшки знают, и отца Василья они всё время поедом ели. Ну, ладно. Я, значит, рюкзачок свой собрала и поехала. Сперва на поезде до Иркутска… ох, и до-олго… а дальше автостопом…
Она сидит на низенькой скамейке возле окна, подшивает вручную пододеяльник; на щеках у неё – коричневые тени от ресниц, на плечах – белый платок с кистями; клетчатая ковбойка заправлена в длинную чёрную юбку с лохматыми оборками. Как от архангела Майкла в известном фильме, от неё всегда пахнет уютом, детством и тёплым печеньем, и вся она, маленькая, кругловатая, с курносым веснушчатым лицом, модным щетинистым ёжиком на голове и грациозной неуклюжестью в движениях напоминает серьёзного плюшевого медведя. Невозможно представить себе её стоящей на обочине какого-то дикого таёжного шоссе и голосующей проезжающим мимо дальнобойщикам.
— Ничего, не страшно было так вот.. автостопом-то?
— Нет. Я же тогда глупая была, ничего не боялась. Вот меня Бог и хранил.. он ведь дураков-то жалеет. И мужики, которые меня подвозили, они ничего, тоже жалели… не лезли. Наоборот – они со мной, как с ребёнком, обращались и конфетами кормили. Маленькая собачка, она же ведь до старости щенок, а если она ещё и толстая к тому же, то это вообще… Меня ведь до сих пор так иногда за ребёнка принимают. Не поверишь – на днях звонят в дверь. Открываю, а там сантехник. Смотрит на меня и спрашивает: девочка, а кто-нибудь из взрослых дома есть? А я растерялась так и говорю: нет. И быстро дверь захлопнула. Потом опомнилась, конечно, но он уже ушёл. Умора, одним словом.
В комнату просовывается радостная физиономия её сына Ваньки, кое-где скромно украшенная разводами от шоколадного пряника.
— Мам! Тёть Тань! А я чего натворил-то! – гордо сообщает он и косит одним глазом в мою сторону.
— Ну, давай, кайся, - вздыхает мать, откусывая нитку и разглаживая шитьё на коленях.
— Я стихи сочинил, во!
— Вань, ну, как тебе не стыдно, а? Ведь обещал же мне больше этого не делать.
— Ну, ма-а-а!
— Ох… Ладно. Давай, читай. Я знаю, ты нарочно при тёте Тане хочешь читать, потому что она обязательно будет восхищаться твоими талантами.