Дневник библиотекаря Хильдегарт

hildegart

Господи, как это получилось, что я покинула Тебя в минуту Твоей горести? А ведь покинула. Легко.

Испугалась. Убоялась. Гаденьким, нехорошим, шкурническим страхом. Потому что страх перед Его Крестом – это страх перед твоим собственным крестом. Пока ещё таким лёгким и вроде бы даже неощутимым… А ну, как потяжелеет и начнёт давить на плечи? Нет уж, лучше я пойду. А вы тут как-нибудь без меня. Всё равно это не искусство. Какое же это искусство? Персонажи – никакие, действие однообразно, натурализм лезет в глаза и в печёнки так, что не знаешь, куда деваться, под какой стол залезть.. Для средневековой мистерии недостаточно простодушно, для произведения новейшего искусства недостаточно выверено и разработано. Да и с точки зрения элементарного правдоподобия

не выдерживает никакой критики: одной крови, вылившейся из Христа на протяжении экранного времени, с успехом хватило бы на четырёх человек… Нет, это не искусство, даже рядом не стояло. Правда же, господин Лессинг?

Бормоча всё это и переглатывая тошноту, я вижу, что в глазах Лессинга что-то нет особого сочувствия к моим переживаниям, и он уже готов открыть рот, чтобы возразить. Но его опережает Гарсиа Лорка. Тот самый, который, как ни крути, всё-таки сначала Гарсиа, а потом уже, так и быть, и Лорка. И изумительный его очерк об испанских Распятиях:

«С самых давних времён люди исполнялись ужаса при виде упавшей на грудь головы Распятого. И это благоговение и боязливое сострадание было вызвано в народе не столько духовным началом, сколько реальной человеческой трагедией. На древних распятиях, где Христос – неестественно вытянутый, с огромной головищей и варварской физиономией, ваятель всегда старался особо выпятить либо терновый венец, либо рану в боку, либо сведённый судорогой живот, чтобы произведение ранило человеческую душу, поражало её ужасом. Потрясает страдальческий изгиб тела, скрюченные пальцы, вылезшие из орбит глаза…Ощутили присутствие Христа на кресте, увидели Его высокое чело разбитым, грудь страждущей, сердце замершим, рот в кровавой пене – и оплакали, видя Его таким

Реальная трагедия жизни – вот что лучше всего доходит до людских сердец, и потому артисты, пожелавшие истинно народного признания, изобразили своего Христа в лиловых гнойных язвах и, заговорив на таком языке, оказались понятыми. И тогда-то и произошло то, что испанские колористы, так пристально вглядывавшиеся в агонию страдания, создали Распятья, на которых тело Распятого, захватанное, избитое, в синяках и кровоподтёках, представало во всей своей душеубийственной правде.

Христы энергичные, те, что без единой язвы, дебелые и толстые, располагаются на кресте, как могли бы расположиться в любом другом месте. Те, изображения в которых художник сумел представить лишь холодную наготу модели, никогда не становятся объектом народного поклонения. Совершенство никогда не возбуждало ни мысли, ни страсти, ни сострадания, и единственное, что волнует душу и ум толпы, - это выразительность. Ужас трагедии, которую люди видят воочию, побуждает их любить Распятого. Безвестные Христы в маленьких церквушках, - с крепкими руками, скрюченными на кресте, с головой, скрытой водопадом опалённых волос, окружённые дарами в тяжёлой старинной пыли, - эти закопченные, уродливые, ужасающие фигуры и есть творения артистов с высокими помыслами и истинным вдохновением. Артистов, которые поняли народ. Если взглянуть с художественной точки зрения, это очень плохие скульптуры, но именно их-то и любит по-настоящему народ. Народ, наделенный инстинктом гениального и артистического, наполнил эти грубо сработанные образы бесконечными легендами, апологами и мифами. Их украсили тряпичными розами и отрезанными в обет женскими косами, у подножия креста положили черепа и змей, - и молились, молились в священном страхе перед этим чудищем беспредельной, неизъяснимой любви к людям. Почти все эти уродливые и задушевные Христы укрываются в сельских часовенках, являя истинную гордость поселян».

2008/02/27 всякая ерунда

В овощном киоске возле метро торгует маленький старик с круглыми, как пуговицы, глазами. Он продаёт нежно-розовые червивые яблоки с твёрдой сахарной мякотью, тяжёлые золотые груши в форме виолончелей, жёлтый стручковый перец, похожий на бамбуковые флейты, потрёпанный кочанный салат и душистые помидоры с пролежнями на толстых боках. Рядом с ним всегда лежит и спит, свернувшись клубком, маленькая рыжая собачка. Иногда кто-нибудь из прохожих кладёт к её морде косточки или

обломки печенья; собачка втягивает в себя их запах, блаженно вздыхает, но не просыпается.

Вечером старик запирает свой киоск на висячий замок, достаёт из кармана цветную тряпочку, расправляет её и облачается в длинный, до пят, шёлковый халат с пагодами и драконами. Смотрит на тяжёлую душистую луну с пролежнями на толстых боках. Втягивает в себя её запах, блаженно вздыхает. И лицо его из бледного становится жёлтым и прекрасным, глаза вытягиваются к вискам и становятся, как звёзды, сияющие сквозь узкие щели в крыше, а волосы сами собой собираются в косу. А рыжая собачка просыпается, зевает со сладким подвыванием, тонко усмехается, и тогда становится видно, что никакая это не собачка, а Лис.

2008/02/29

По просьбе Анны Егоровой помещаю у себя в журнале эту ссылку. Вдруг кто-нибудь, кто сможет помочь, откликнется.

http://anna-egorova.livejournal.com/546844.html

2008/02/29 дети

Полуночный полёт

Мы едем домой после прекрасного и бурного шопинга. Туськин папа критически ощупывает завёрнутые в бумагу подарки-для-мамы, и в складках лба его – тоскливое сомнение. Туська, напротив, сияет радостным и сонным умиротворением, откинувшись на сиденье и тщетно пытаясь соорудить себе усы из собственной пряди волос. Прядь короткая и до верхней губы не достаёт. Я, захваченная ими с собой на всякий случай, в качестве консультанта, делаю вид, что дремлю, а на самом деле подслушиваю и подглядываю.

— Пап! Смотри, смотри! Грибной снег!

— Почему грибной?

— Ты сам, что ли, не видишь? Солнышко же светит! Когда солнышко и дождь – то грибной дождь. А когда солнышко и снег – то грибной снег… Пап! Про дождь и солнышко ещё же говорят: царевна плачет. А когда солнышко и снег, то кто тогда плачет?

— Не знаю, Тусь. Может, царевич, которому надо купить царевне подарков к восьмому марта?

— Не-е.. Пап, ну, ты что? Это же Снегурочка плачет!.. Слушай, пап, а чего мы ту чашу не купили? Медную которую? Которая ещё так гудит, если палочкой проведёшь: оооооо! А потом:у-у-у-у-у!
– Во-первых, дорого. А во-вторых, непонятно, что с ней делать.

— Как – непонятно? Тётенька же нам показала! Сидеть и гудеть: оооо! уууу! Она же сама поёт, эта чаша, потому что живая.

— Подумаешь… Вон, у бабушки в деревне есть целый медный таз. Бери ступку и гуди, сколько влезет. Больше того: я читал в одной книге, что в полнолуние в таких тазах можно летать.

— Как – летать? Пап, ты чего?

— Очень просто. Только надо знать заклинание. Дожидаешься восхода луны. Садишься в таз. Говоришь заклинание. И тогда он начинает вращаться… так, довольно медленно, чтобы голова не кружилась. А потом поднимается в воздух вместе с тобой. И так же вращаясь, начинает лететь. Только он очень низко летит. Особенно у дилетантов. Понятное дело, асы, которые всю жизнь в этих тазах летают – они и приличную высоту набрать могут, и скорость приличную развить. А кто в первый раз пробует, у того он низко летит, над самой землёй…

— Ой! А если кочка? Или, там, пенёк какой-нибудь?

— Ну.. тогда ясное дело. Таз ударяется о кочку, подпрыгивает, на минуту набирает высоту, а потом опять снижается. И нужно очень большое усилие воли и сосредоточенность, чтобы не позволить ему совсем упасть. Но всё равно здорово, подумай только! Кругом тишина, лягушки квакают, цикады поют, таз блестит при луне, крутится, как на аттракционах с чашками, и летит себе вперёд. А ты сидишь себе, ноги свесил..

— Под коленками режет, наверное.

— Ну… режет, конечно. Но ничего, потерпеть можно. Зато летишь. Летишь себе над лугом… низко-низко…

— Ага. И темно. И кочков полным-полно. И только слышно в темноте: блин!блин!блин!блин!

— Во-первых, не «кочков», а «кочек». А во-вторых, ты с этим «блином» мне уже надела. Я ведь говорил тебе, что это нехорошее слово.

— Па-ап… - (Страшным шёпотом) – А если всё время так ударяться, можно и другое слово нечаянно сказать. Совсем уже нехорошее.

— (Задумчиво). Да, конечно. Можно и другое. То есть, нельзя, конечно.. но оно само собой так получится.