Дневник библиотекаря Хильдегарт
Шрифт:
— Да? А почему у него тогда красный флаг под головой?
Действительно – под головой у него красный флаг. Ярко-алый, без гербов и символов.
— Там ещё полно народу лежит, - сообщает Туська, кивая в сторону Готического зала. – И тоже все в железяках этих. Как они так спят, я не понимаю! Неудобно же ворочаться! И вообще…
— Тусь, - осторожно говорю я, - но они ведь не спят. Они умерли.
Она вскидывает на меня глаза.
— Ну, да. Я и говорю!
В очередной раз потрясённая её мудростью, я вздрагиваю и киваю.
— Там у одного дяденьки, - продолжает делиться новостями Туська, - в ногах
– Тётенька в углу была каменная или настоящая? – уточняю я.
— Вроде настоящая, - с сомнением отвечает Туська.
— Тогда пойдём, извинимся перед тётенькой…
Разбойник Васька вздыхает, оглядывает зал, выбирает одного из наиболее смирно лежащих рыцарей и с надеждой обращается ко мне:
— Мозет, хоть этого, сто ли, купим?
— Господи! А он-то нам зачем?
— А цего он всё спит и спит? Мы его ка-ак купим, ка-ак нацнём с ним игйать, так сйазу, небось, пйоснётся!
Вот уж точно. Кто бы сомневался.
2008/03/07 Вчерашний день
Утром я просыпаюсь под интеллигентный матерок будильника и, перевалившись через храпящую собачью спину, ощупью, в темноте ставлю какую-нибудь пластинку. Иногда попадается григорианский хорал. Мужские голоса стройно и старательно выпевают латинские слова, потолок тихо приподнимается, уходит вверх и превращается в стрельчатый купол. В куполе открывается узкое небесное окошко, и оттуда выплёскивается запах мокрой крапивы, росы и сирени, и становится слышно, как скрипит колодезная цепь, поют ангелы и утренние петухи.
А потом я еду на работу на эскалаторе, а на эскалаторе теперь всё время включено радио, которое говорит что-то непонятное и занимательное. Вчера, например, я услышала фразу «двенадцать историй, рассказанных на рассвете». Я ехала и представляла себе, как кто-то будит меня на рассвете, садится на край кровати и начинает рассказывать мне двенадцать историй. Одну за другой, без передышки. А сзади меня, на том же эскалаторе, разговаривали две подруги:
— А ты знаешь, что в день выборов некоторые станции метро патрулировали не милиционеры с собаками, а цыгане с медведями на цепях?
— Да ладно…
— Честно-честно. Я сама видела.
— Да ну тебя на фиг… Ты лучше скажи – я не слишком сильно накрасилась?
— Да нет, вроде.
— А то мне кажется, что слишком сильно. Как он будет меня целовать, всю перемазанную в этом жиру? Я бы на его месте ни за что не стала… А смыть краску – так он и подавно не станет целовать. Он вообще тогда близко не подойдёт! Я сама к себе, и то близко не подойду, к ненакрашеной…
А надо мной, на том же эскалаторе, сонная мама допрашивала угрюмого карапуза:
— Всё-таки я не поняла – кого ты на вашем утреннике играешь?
— Сколько раз повторять? – вздыхал карапуз. – Системный блок. А Серёга – монитор. Ему труднее, потому что ему всё показывать надо..
— Нет, я ничего не понимаю в современной драматургии, - вздыхала мама.
А после работы, на том же эскалаторе, увязавшаяся за мной сотрудница из другого отдела нежно и настырно уговаривала меня не ехать домой, а поехать с ней на Собрание
Главный Избранный оказался сухоньким немолодым дядечкой в мятом костюме и с повадками тихого, раздражительного доцента.
— Все читали в Интернете предыдущее послание? – кисло осведомился он.
— Все! Все! – ответили тётеньки.
— Может, всё-таки кто-то не читал? – не унимался доцент.
— Читали! Читали! И не один раз! – заверили его тётеньки.
— Но я всё-таки вам ещё раз прочту, - не сдавался доцент. – Вдруг вы что-нибудь упустили.
Читал он бесконечно долго, на одной, невыносимо занудной академической ноте, поминутно запинаясь и возвращаясь к началу фразы. При этом он не уставал напоминать, что всё это надиктовал ему лично Всевышний. Прямо вот так, слово в слово, диктовал, а он лишь записывал. Тётеньки почтительно шуршали ручками о блокноты, время от времени вскидывая на дяденьку сияющие восторгом очки. Я сидела в последнем ряду и, как жаба, пучила глаза и ловила ртом стремительно убывающий кислород. Тот, кто надиктовал дяденьке всю эту муть, при этом скромно поименовав себя Всевышним, был до изумления безграмотен, косноязычен, путался и в логике, и в синтаксисе, и, к тому же, наверняка сам скучал, в сотый раз повторяя про Шамбалу, карму, энергетический объём и квантовый переход. Я смотрела на этих милых очкастых тётенек, поправляла собственные запотевшие очки, и пепел всех еретиков, вместе взятых, угрюмо стучал в моё сердце, и дыхание моё прерывалось от грусти, жалости и общей сгущённости атмосферы. Святой Мика, ну, почему они, эти духовные люди, никогда не моются?
— Скажите, - волнуясь, спросила у Главного Избранного одна из тётенек, - когда же всё-таки наше бытие соединится с действительностью?
— Только тогда, когда мы добровольно согласимся подняться с четверенек, - с достоинством пояснил Избранный.
Я встряхнулась и поняла, что если моё собственное, личное бытие немедленно не соединится с действительностью, то мне конец. Стараясь не привлекать ничьего внимания, я сползла со стула, встала на четвереньки и поползла к выходу. Тётеньки провожали меня ласковыми, сочувственными взглядами.
— Простите меня, пожалуйста, - говорила я им, проползая под рядами стульев.
— Мы вас прощаем! – говорили они. – Идите спокойно! Всё будет хорошо! Он о нас помнит!
Я выбралась на волю, села на дворовую скамейку и, глодая купленное впопыхах эскимо, пыталась вместе с его кусками протолкнуть внутрь острый комок, засевший в горле. А он всё не проталкивался и не проталкивался.
Господи, прости нас, если можешь. Мы ведь это не со зла и не от праздности ума. Просто мы очень соскучились. Мы так давно Тебя не видели и не слышали. Так давно, что почти всё, что знали и понимали, перезабыли и перепутали. И теперь тешим себя тем, что выдумываем про Тебя всякое-разное, кто во что горазд. А что нам остаётся, в конце-то концов? Ну, не сердись. Прости. Нам без Тебя… того… Фигово нам, короче говоря. Прости нас, мы не нарочно.