Дневник библиотекаря Хильдегарт

hildegart

Через пару минут кто-то из нас готовит курицу, кто-то – миндальное печенье, кто-то толчёт картошку для колканнона, а моя подруга сидит на полу посреди кухни и рассказывает:

— Мы тогда в общаге жили, в одной комнате со Светкой. И к нам должны были прийти ребята из медицинского… соответственно, те, по которым мы тогда страдали. И мы решили их потрясти – как внешним обликом, таки и безумной хозяйственностью. Ну, что? Купили кур, разогрели духовку, облепили кур майонезом… тогда ведь не было ни черта, мы и кур-то этих едва достали… А! Ещё купили мороженого, оно у нас почему-то на вес продавалось. И когда покупали, продавец спрашивает: сколько вам? А у меня чего-то живот схватило в этот момент… я скрючилась и таким страдальческим голосом ему говорю: на сегодня хватит килограммчика… не больше. Он так удивился, но

взвесил нам килограммчик. Такая бадья получилась – ого-го. Но это ладно. Разожгли мы духовку, запихали туда кур и стали волосы на бигуди накручивать. И про духовку забыли. И она раскалилась, как доменная печь.. вся так и гудела. И вот мы вспомнили, наконец, и полезли туда смотреть наших обмайонезенных кур. А чего смотреть? Они там обуглились, конечно, как черти… затвердели.. жуткое зрелище. Майонез весь свернулся, склеился, как смола… Ладно. Но у нас хватило ума вслед за курами забросить туда, в это жерло, ещё и пирог. Он там просто вспыхнул сразу, края стали чёрными, а середина внутрь провалилась и запузырилась, как лава. Короче, когда пришли наши ухажёры, то застали такую картину: квартира в дыму, кругом воняет горелой курицей, а их сильфиды носятся в рваных халатах и с бигудями в чёлках и пытаются разогнать полотенцами гарь. Да! Мы ж ещё потом поставили стул в торт, который они принесли… ножкой прямо в середину. Они с таким трудом этот торт достали. Но ничего, мы его съели, само собой. Хороший вечер получился. Лёшка как раз с того вечера в меня влюбился, между прочим.

2006/10/31 Сентиментальные путешествия

Как меня агитировали в секту Муна

Он увидел, как я сражаюсь с литой трёхсотлетней дверью церкви Пресвятой Богородицы и галантно пришёл мне на помощь. Вдвоём нам удалось стронуть её с места и протиснуться боком в открывшуюся щель, дохнувшую на нас теплом, покоем и воском. Я села на передний ряд, а он – на задний, и сколько я ни скашивала на него глаза во время мессы, так и не заметила, чтобы он молился. Он не вставал, когда было положено вставать, не преклонял колен, когда было положено их преклонять, не открывал молитвенник, а сидел всю службу, привалившись спиной к колонне, и мягко, иронически улыбался. Он мне понравился. После службы он тихо возник за моей спиной и, не говоря ни слова, раскрыл над моей головой чёрный остроугольный зонт. И мы пошли рядом, по мокрым франкфуртским булыжникам, наступая в лужи и беседуя. Он сказал, что дедушка его был штурмбанфюрером СС, воевал на восточном фронте, и по этой причине сам он очень любит Россию и всю жизнь мечтал познакомиться с русской девушкой.

Его звали Гельмут. Хельмут. Он был строен, меланхоличен и хорош собой. Его истинно арийские черты, без сомнения, унаследованные им от дедушки, были лишены грубости и остроты, а в традиционно прозрачных серых глазах плавали тёплые коричневые искры. Мы гуляли по городу, и он говорил о чём-то невнятном, но, без сомнения, серьёзном и возвышенном. На следующий день мы встретились опять – и опять были прогулки под дождём и листопадом, и мокрые открытые кафе, и мороженое в радужных стеклянных стаканчиках, и беседы, ставившие меня в почтительный тупик. Я не знала, как это понимать и как к этому относиться. И на следующий день пошла в капуцинскую церковь к отцу Михаэлю. Он терпеливо наблюдал за тем, как я барахтаюсь в придаточных предложениях, и затем мягко прервал мои мучения одной фразой.

— Ты можешь это всё сказать по-русски? Ещё раз?

Ещё раз и по-русски! Решительно, в этом городе все ангелы предпочитали изъясняться на русском языке. Как тот, что выручил меня на автобусной остановке, когда я заблудилась в первый же день.

— Церковь объединения? – задумчиво повторил отец Михаэль. – Можно ли тебе туда идти? Можно. Если хочешь – иди. Но я не могу тебе это советовать. Потому что это не церковь. Это секта. Секта Муна. Может быть, ты слышала?

Я напряглась, вспомнила, что слышала или читала о секте Муна, горячо поблагодарила отца Михаэля и решила с этим Хельмутом больше не встречаться.

Но на следующий день мы опять гуляли по Франкфурту, ели нежные, огненные пирожки с яблоками, и он, теперь уже не скрываясь, изо всех сил убеждал и агитировал меня посетить их замечательные встречи и познать, что такое истина. Но его пыл разбивался вдрызг о мою твердолобую детскую ортодоксальность, почерпнутую мною из катехизиса для воскресных школ и потому абсолютно незыблемую.

Он твердил мне, что христианская церковь устарела и давно превратилась в музей, а я думала о том, что с детства мечтала о тёплом, полном тихой жизни музее, где можно бегать, жить и размышлять, сидеть на древних скамейках, не обтянутых шпагатом, гладить химер, щекотать ангелам пятки, беседовать со статуями и слушать, как древние, мудрые люди, наскоро натянув яркие шёлковые балахоны поверх джинсов и ковбоек, запросто говорят с тобой о том, о чём ты сам боишься даже думать. Он говорил о том, что надо стремиться не к душевному уюту и не к красочным зрелищам, а к истине, а я, вполне соглашаясь с этим, не понимала притом, почему истина должна непременно быть в тронном зале, а не в детской. И в ответ на все его речи о каких-то истинных родителях, об объединении общих усилий в поисках божественной правды, я только беспечно смеялась и просила его сводить меня в зоопарк.

И мы ходили в зоопарк смотреть на лемуров и ящериц. И целовались на мостах через Майн, в зелёном утреннем тумане, под звяканье колоколов и утиную перебранку. И он всё реже и реже заводил со мной разговоры об истинных родителях, а если и делал это, то как-то скучно, по обязанности, стараясь скорее отбарабанить положенный текст и идти со мной в кафе или в парк кормить уток.

Перед моим отъездом он подарил мне громадную игрушечную панду с детёнышем. Она жила у меня довольно долго - до тех пор, пока один мой знакомый молодой человек трёх лет не вынудил меня с ней расстаться

2006/11/03

Если ранним утром уйти с собакой в незнакомые дворы, можно заблудиться и встретить много любопытного.

Чёрный скворечник, на котором нарисованы череп и кости и написано «Не влезай – убьёт».

Подоконники, на которых растут дивные тропические кактусы, бумажные цветы и банки с огурцами.

Страшную, замызганную подвальную дверь, на которой написано: «Олигарх».

Ещё более замызганную, ободранную дверь, к которой привинчена сияющая бронзовая табличка с надписью «Владыка».

Окно на первом этаже, в котором сидят три одинаковых полосатых кота и смотрят на тебя с ужасом и отвращением.

Провисший километровый провод, ни к чему, в принципе, не подсоединённый, но густо, без единого промежутка, облепленный задумчивыми жирными голубями.

Ещё одну, особенно чудовищную подвальную дверь, на которой написано «Салон красоты “Стикс”».

Вывеску «Сыры и Колбаssы».

Очень красивую, обитую белой вагонкой и увитую высохшим плющом подвальную дверь, на которой написано. «Портал. Проход по средам и пятницам с 9.00 до 18.00»

Мусорный бак, густо исписанный формулами и интегралами.

Табличку на черепичной крыше трёхэтажного дома: «Стоянка авто и машин запрещена!»

Висящие на ветках тополя, под проводами, ватник, рваные штаны, кепку и сапог со сбитой подмёткой.

Памятник композитору Вагнеру – совершенно голый бронзовый мужик в берете, хмурый и зелёный от утреннего холода.

Своё отражение в витрине.

И ещё много чего страшного и непривычного.

2006/11/06 Вечерняя Москва

Зимой троллейбусы и автобусы нужны затем, чтобы в них греться. Потому что ездить в них всё равно нельзя.

Вечером я залезла в один такой троллейбус, чтобы погреться и полюбоваться на красные и жёлтые фары переминающихся в пробке машин. Над пробкой, в дымном морозном мареве, стыла луна. Было похоже, что она лежит не в небе, а в пруду, под тонким слоем льда и грязноватого снега. Я сидела у окна, вздыхала и заедала невысказанную печаль жирным шоколадным кексом. Потом кекс кончился, и я поскреблась в троллейбусную дверь. Водитель сочувственно заматерился и меня выпустил. И я пошла вдоль пробки, дуя на измазанные шоколадом пальцы, и думая о том, что хорошо бы сейчас зайти в дорогой бутик, втихаря заляпать им шоколадом всё их батистово–кашемировое великолепие и удрать до того, как они обратят на это внимание.