Дневник Марии Башкирцевой
Шрифт:
Мы приехали в середине концерта; я вошла под руку с отцом с видом женщины, которая уверена, что ею будут любоваться. Тетя Надя, Поль и Паша следовали за мною. Я прошла мимо m-me Абаза, не поклонившись ей, и мы сели рядом с нею в первом ряду. Я была у m-lle Дитрих, которая, сделавшись m-me Абаза, не отдала мне визита. Я держалась самоуверенно и не поклонилась ей, несмотря на все ее взгляды. Нас тотчас-же все окружили. Все клубные дураки (клуб находится в том-же доме) пришли в залу, «чтобы посмотреть».
Концерт скоро
— Ты поклонилась m-me Абаза? — спросил меня несколько раз отец.
— Нет.
И я произнесла нравоучение, советуя поменьше презирать других и прежде обращать внимание на себя. Я задела его за живое; он вернулся в клуб и пришел сказать мне, что Абаза ссылается на всех слуг гостиницы и уверяет, что на другой-же день отдал мне визит с племянницей.
Впрочем, папа сияет; его осыпали комплиментами на мой счет.
Суббота, 4 ноября (23 октября). Я должна была предвидеть, что отец будет пользоваться всяким удобным случаем, чтобы отомстить жене. Я говорила это себе неопределенно, но я верила в доброту Бога. Maman не виновата, с таким человеком жить нельзя. Он вдруг обнаружился, и теперь я могу судить.
С утра идет снег, земля вся белая, деревья покрыты инеем, что вечером образует прелестные, неопределенные оттенки. Хотелось бы погрузиться в этот сероватый туман леса; он кажется другим миром.
Однако, тихое колыхание кареты, чудесный запах первого снега, неопределенность, вечер — все эти успокоительные силы ничуть не уменьшили моего негодования при воспоминании об А… — воспоминании, которое преследует меня, преследует, как дикого зверя, не давая мне ни минуты покоя.
Как только мы приехали в деревню и вошли в гостиную, отец начал делать неприятные намеки, но видя, что я молчу, воскликнул:
— Твоя мать говорит, что я кончу жизнь у нее в деревне! Никогда!
Ответить значило бы сейчас уехать. — «Еще одна жертва, — думала я, — и по крайней мере я все сделала и не буду себя обвинять». Я сидела и не сказала ни слова; но я долго буду помнить эту минуту — вся кровь во мне остановилась и сердце, на секунду переставшее биться, потом забилось, как птица в предсмертных судорогах.
Я села за стол, все еще молча и с решительным видом. Отец понял свою ошибку и начал находить все дурным, бранить прислугу, чтобы потом оправдаться раздражением.
Вдруг он сел на край моего кресла и обнял меня. Я тотчас же освободилась из его объятий.
— О! Нет, — сказала я твердым голосом, в котором на этот раз не слышно было слез, — я не хочу сидеть рядом с тобою.
— Да нет, нет!
Он старался обратить все в шутку.
— Мне следовало бы сердиться! — прибавил он.
— Да я не сержусь…
Вторник, 7 ноября.
Поль, с свойственной молодости жаждою показать новым лицам новое для них, велел заложить маленькие санки и с торжествующим видом повез меня гулять. Эти сани недостойны своего названия: это просто несколько сколоченных жердей — внутри набросано сено и все покрыто ковром. Лошадь, находившаяся совсем близко от нас, бросала нам снег в лицо, в рукава, в мои туфли, в глаза. Снежная пыль покрывала мою кружевную косынку на голове, собиралась в ее складках и замерзала.
— Вы сказали, чтобы я ехал за границу в одно время с вами, — вдруг сказал Паша.
— Да, и не из каприза; вы мне оказали бы благодеяние, если бы приехали, и не хотите! Вы ничего не делаете для меня, для кого же будете что-нибудь делать?
— Ведь вы знаете, что я не могу приехать.
— Нет!
— Но вы знаете… потому что, поехав с вами, я буду продолжать вас видеть, а для меня это будет мучением.
— Почему?
— Потому, что я вас люблю.
— Но вы оказали бы мне такую услугу, если бы согласились приехать!
— Я был бы вам полезен?
— Да.
— Нет, я не могу приехать… Я буду смотреть на вас издалека… И если бы вы знали, — продолжал он тихим и раздирающим душу голосом, — если бы вы знали, как я страдаю! Надо иметь мою силу воли, чтобы не изменять себе и всегда казаться спокойным. Не видя вас больше…
— Вы меня забудете.
— Никогда.
— Но что же?
Голос мой потерял всякий оттенок насмешливости; я была тронута.
— Я не знаю, — сказал он, — но такое положение дел для меня слишком мучительно.
— Бедный!
Я тотчас-же спохватилась: это сожаление оскорбительно.
Почему так приятно слышать, когда вам признаются в страданиях, которым вы причина? Чем более несчастен кто-нибудь из любви к вам, тем вы счастливее.
— Поезжайте с нами; отец не хочет брать с собою Поля, поезжайте.
— Я…
— Вы не можете — мы это знаем. Я больше и не прошу вас об этом. Довольно!
Я приняла вид инквизитора или человека, который собирается позабавиться своей злостной проделкой.
— Так я имею честь быть вашей первой страстью? Это чудесно! Но вы лжец!
— Потому что мой голос не изменяется и потому что я не плачу. У меня железная воля, вот и все.
— А я хотела вам что-то дать.
— Что?
— Вот это.
И я показала ему образок Божьей Матери, который висел у меня на шее, на белой ленте.
— Дайте мне это.
— Вы недостойны.
— Муся, — сказал он, вздыхая, — уверяю вас, что я достоин. Я чувствую привязанность собаки, беспредельную преданность.