Дневник Марии Башкирцевой
Шрифт:
Но надо было видеть в это время моего отца. Он опускал глаза, свистел, отговаривался.
Существует малороссийский диалог, который характеризует нацию и который, в то же время, может дать понятие о манере моего отца.
Два крестьянина:
Первый крестьянин. — Мы шли вместе по большой дороге?
Второй крестьянин. — Шли.
Первый. — Мы нашли шубу?
Второй. — Нашли.
Первый. — Я тебе ее дал?
Второй. — Дал.
Первый. — Ты ее взял?
Второй. — Взял.
Первый. — Где она?
Второй. —
Первый. — Шуба.
Второй. — Какая шуба?
Первый. — Да мы шли по большой дороге?
Второй. — Шли.
Первый. — Мы нашли шубу?
Второй. — Нашли.
Первый. — Я ее тебе дал?
Второй. — Дал.
Первый. — Ты ее взял?
Второй. — Взял.
Первый. — Где же она?
Второй. — Что?
Первый. — Шуба!
Второй. — Какая шуба?
И так до бесконечности. Только, так как сюжет не был смешон для меня, я задыхалась, что-то поднималось к горлу и причиняло мне страшную боль, особенно потому, что я не позволяла себе плакать.
Я попросила позволения вернуться домой с Диной, оставив маму с ее мужем в русском ресторане.
Целый час я оставалась неподвижна, со сжатыми губами, со сдавленной грудью, не сознавая ни своих мыслей, ни того, что делалось вокруг меня.
Тогда отец начал целовать мои волосы, руки, лицо с притворными жалобами и сказал мне:
— В тот день, когда ты будешь действительно нуждаться в помощи или покровительстве, скажи мне одно слово, и я протяну тебе руки.
Я собрала мои последние силы и твердым голосом отвечала:
— Этот день настал, где же ваша рука?
— Ты теперь еще не нуждаешься, — ответил он поспешно.
— Да, я нуждаюсь.
— Нет, нет.
И он заговорил о другом.
— Вы, папа, думаете, что этот день настанет, когда мне понадобятся деньги? В тот день я сделаюсь певицей или учительницей музыки, но ничего не попрошу у вас.
Он не обиделся, ему достаточно было видеть меня такой несчастной, как только я могу быть.
26-го ноября. Мой отец уехал! После четырех месяцев, в первый раз я вздохнула свободно.
28-го ноября. Мама была со мной у доктора Фовеля и доктор этот осмотрел мое горло своим новым ларингоскопом. Он объявил, что у меня катар и хроническое воспаление гортани (в чем я и не сомневалась, в виду дурного состояния моего горла) и что нужно энергически лечиться в течение шести недель. Благодаря этому мы проведем зиму в Париже увы!
Пятница 1 декабря. Вчера мы покинули Париж. Мама со своими тридцатью шестью пакетами приводила меня в отчаяние. Ее крики, огорчения, ящички возмутительно буржуазны… Наконец!
Ницца. Суббота, 2 декабря. Тетя сама принесла мне кофе; я велела
Я подумала о своем образе жизни. Укладывать, распаковывать, примерять, покупать, путешествовать… И так постоянно.
Сойдя в сад, я нашла там г-на Пеликана с его доктором, Иванова, окулиста дедушки, генералов Вольфа и Быховца и Аничковых. Надо было показаться и удовлетворить моих маменек, которые недовольны тем, что я потолстела.
Видите какое счастье! Но я их всех покинула, чтобы увидать моих женщин с улицы Франции.
Вот так прием! Мне сообщили о свадьбах, о смертях, о рождениях.
Я спросила, как идет торговля.
— Плохо, — отвечали мне.
— Э, видимо все идет плохо, с тех пор, как Франция республика, — воскликнула я.
И я начала рассказывать. Когда узнали, что я видела la Chambre, все попятились с большим уважением, потом столпились вокруг меня. Подбоченившись, я сказала им речь, перемешанную местными поговорками и восклицаниями, в которой изобразила республиканцев, как людей, запустивших руки в народное золото, как я в этот рис, — и с этими словами я погрузила мою руку в мешок с рисом…
После такого долгого отсутствия, небо Ниццы приводит меня в восхищение. Мне хочется прыгать, когда я вдыхаю этот чудный воздух, когда гляжу на это прозрачное небо.
Море слегка серебрится солнцем, спрятавшимся за нежно-серое, теплое облако, роскошная зелень… Как хорошо бы было жить в этом раю! Я отправилась гулять, не заботясь о непокрытой голове и о довольно многочисленных прохожих. Потом я зашла надеть шляпу и позвать тетю и Быховца. Доходила до Южного моста и вернулась, объятая ни с чем несравнимой грустью.
Да, действительно, семья имеет прелесть. Играли в карты, смеялись, пили чай, и я чувствовала себя отлично среди своих, окруженная моими милыми собаками: Виктором, с его большой черной головой, Пинчио, белым, как снег, Багатель, Пратер… Все смотрели мне в глаза, и в это время я видела и стариков за их партией, и этих собак, и эту столовую… О, это меня давит, душит, я хотела бы убежать, мне кажется, что меня приковывают, как это бывает в кошмарах. Я не могу!!! Я не сотворена для этой жизни, я не могу!
Была минута, когда я гордилась тем, что разговаривала о серьезном со стариками… но в конце концов это необразованные старики; на что они мне?
Я так боюсь остаться в Ницце, что теряю разум. Мне кажется, что и эта зима пропадет, что я ничего не сделаю.
У меня отнимают возможность работать!
Генерал Быховец прислал мне большую корзину цветов, и вечером мама полила ее, чтобы сохранить цветы… Право эти мелочи выводят меня из себя; это буржуазное притворство приводит меня в отчаяние! Господи помилуй! Богом, сущим на небесах, уверяю вас, я не шучу.