Дневник мотылька
Шрифт:
Мне не нравится Эрнесса. И я уже не знаю, нравится ли мне Люси.
Сегодня во время перекура в общей комнате София лежала на диванчике, устроив голову у меня на коленях. Из бедняжки так и льет — эти месячные ее совсем измучили. Она просыпается ночью, сначала у нее расстройство, потом ее рвет. Вчера она разбудила меня посреди ночи, и я несколько часов караулила ее, пока она сидела на унитазе. Медсестра предупредила, что надо будет сдать анализы, если ей не станет лучше. София очень боялась кровотечений, но больницы она боялась еще сильнее. Люси пришла проведать Софию, и, разумеется, Эрнесса тоже была тут как тут.
— Это мука смертная, — стонала София, — неужели я должна выносить
— Сексом ты сможешь заниматься в любом случае, — сказала Эрнесса, — а месячные для того, чтобы у тебя были дети.
Раздался всеобщий стон.
Когда Эрнесса близко подошла к Софии, мне показалось, что ее вот-вот вырвет. Она поспешно удалилась в угол и просидела там одна с сигаретой во рту до самого звонка. Люси не сводила с нее глаз. Беспокоилась о ее здоровье? Но это не она корчилась в менструальных болях. Окутанная клубами дыма, Эрнесса дождалась, пока мы все вместе не выйдем из комнаты.
Я ничего не стану говорить Люси, чтобы не злить ее еще больше. Она опять скажет, что я циклюсь на Эрнессе, что эти разговоры сродни разговорам о еде во время моей прошлогодней диеты. Стоит мне упомянуть Эрнессу, не важно, каким образом, Люси тут же заводится и говорит, что не желает обсуждать ее. Она ведет себя так, как будто я никогда не говорю ни о чем другом.
Могу поспорить, что у Эрнессы еще не было менструаций и месячные ей неприятны, как неприятна еда или беседы на тему «как девушка становится женщиной» на уроках основ здоровья. У нее вообще нет груди. Она, пожалуй, даже более плоская, чем Люси, у которой все-таки уже появились маленькие холмики с выпуклыми сосками, и я знаю, что у нее уже идут месячные.
У меня менструация началась спустя насколько месяцев после моего приезда сюда. Мне едва исполнилось четырнадцать. Мама узнала об этом, только когда я приехала домой на весенние каникулы.
— А я боялась, что у тебя нет месячных из-за всех наших прошлогодних переживаний, — сказала мама. — Ну и как ты себя чувствуешь?
Я молчала.
— Ощущаешь себя женщиной? — спросила она.
— Папочка знал меня девочкой, — ответила я, — я бы показалась ему чужой.
— Не говори так, пожалуйста.
— Тебе можно, а мне нет?
Мама заперлась в мастерской и не разговаривала со мной до вечера. Не знаю, зачем я так ее обидела. Ведь я всегда берегла ее, стараясь не упоминать о папе.
Я, в общем-то, не против того, что у меня развивается грудь, растут волосы на лобке, не против месячных. Это не означает, что я стала женщиной. Это значит, что я такая же, как другие девушки. Я могу понять Софию. Иногда у меня такие обильные месячные, что кажется, будто вся кровь вытекла и ничего не осталось для жизни. Просто кошмар! Мой организм до сих пор не может смириться с этим.
17 ноября
Она проникла в мой дневник так же, как проникла в жизнь Люси. Я не в силах это остановить. Я не собиралась писать о ней. Я хотела писать о школе, о подругах, о своих учителях и о прочитанных книгах.
Она поджидала меня. Утром, спускаясь на первый этаж Резиденции, я вдруг услышала, как кто-то играет на фортепиано. Я заглянула в длинный вестибюль, но все репетитории были закрыты. Музыка доносилась из той комнаты, в которой всегда занималась я. Там самый лучший инструмент. Мой инструмент. И тут до меня дошло, что кто-то играет «мою» сонату Моцарта фа мажор — ту самую, над которой я столько билась в прошлом году. Особенно пришлось помучиться с первой частью — аллегро. Всего несколько раз я была довольна своим исполнением, а ведь почти целый год учила эту сонату. Отчасти виной тому не очень хорошее фортепиано. Дома я всегда играю лучше.
Когда я толкнула дверь и вошла, она не обратила на меня внимания. Нот на пюпитре не было. Я чуть не расплакалась. Какая жестокая шутка!
— Я не знала, что ты играешь на фортепиано.
Усилием воли я удержалась от того, чтобы немедленно не убежать. Я притворялась, что все происходящее совершенно естественно.
— Теперь это вряд ли можно назвать игрой, — ответила она.
— Но ты замечательно играешь.
— Мой отец был музыкантом. Я пошла в него. Как и ты унаследовала способности своего отца.
— Ничего я от него не унаследовала.
Мне показалось, что Эрнесса не хочет, чтобы я уходила. Она хотела сказать мне еще что-то. О своем отце. Она хотела, чтобы я осталась. Я закрыла дверь и побежала. А она заиграла адажио. Только бы не слышать, как она его играет. Музыка лилась мне вслед. Ее адажио звучало светло и прозрачно — мисс Симпсон говорила мне, что именно так я должна играть. Аллегро слишком импульсивно. Вступив, я уже не могу даже вздохнуть, меня несет до самого конца. Я ни о чем не могу подумать во время игры, кроме темпа. Медленная часть — адажио — совсем другая. Я опускаю руки на клавиши, и пальцы подчиняются прорастающей сквозь них музыке. Она увлекает меня в потаенные места. Я брожу меж деревьев, а вдалеке расстилается росный луг, и солнце плещется среди высоких трав. Я направляюсь туда. Пауза… Я оглядываюсь на то, что оставила позади, и вот я уже вприпрыжку бегу по тропе. И свет окутывает меня.
Не может, не может это старенькое, разбитое фортепиано так петь. Наверное, пока я шла, соната продолжала звучать у меня в голове. Никогда мне так не сыграть, сколько бы я ни занималась, до самой моей смерти.
Почему она хочет все у меня отнять?
18 ноября
Что по-настоящему подлинно в людях? Есть ли хоть крупица «настоящего», которая не исчезнет ни при каких обстоятельствах? Клэр и ей подобные — насквозь фальшивы. Она прикидывается раскрепощенной, все время смолит травку, но обречена стать всего лишь копией своей матери, с мужем, детишками, двумя машинами, домом в пригороде, телевизором, музыкальным центром и т. д. и т. п. Это неотвратимо. Она из тех, кто смеется над своими школьными фотографиями, потому что они не узнают себя в этих лицах, взирающих на них из прошлого. (Неверный образ «не прекрасного» мгновения?) Но можно быть фальшивым и на более глубоком уровне, чем этот, когда ты поминутно изменяешься. Подобно луковице, снимаешь слой за слоем, пока ничего не останется. И возможно, в этом даже нет твоей вины.
Отказавшись есть, Анни Паттерсон стала совершенно другим человеком. И хотя многое от прежней Анни сохранилось, каждый раз, глядя на нее, мы понимали, насколько разительны перемены. И дело даже не во внешности. Она изменила свое «я». Анни стала пугливой, начала сутулиться. Казалось, она уменьшилась. Как подбитая птица. Нет ничего более жалкого, чем птица, лежащая на земле и хлопающая крыльями, без всякой надежды снова подняться в небо. К тому времени, как ее забрали из школы, она с трудом могла поднять руку. И разговаривала шепотом. Раньше она выглядела такой крупной и веселой, но оказывается, она носила в себе эту личность, исполненную глубокой печали. Которая из них была подлинной? Даже в самые горестные минуты я никогда не ощущала, что печаль поглотила все вокруг. Крошечная частичка меня всегда оставалась нетронутой, чтобы я могла к ней возвратиться.