Дневник Натальи
Шрифт:
— Пойдемте, — сказала она. — Я вас провожу и заодно покурю там, во дворике.
В дверях я оглянулась. Платонов смотрел мне вслед светлым, спокойным взглядом. Видел ли он меня, не знаю.
10 июня. Ян вернулся. Я присутствовала при этом событии. Она лежала у себя (три дня маковой росинки во рту не было, одни сигареты). Звонок в дверь. Я открыла. Он кивнул мне и прошел прямо к ней в комнату. Она закричала.
Да, я не преувеличиваю: она закричала, словно ее поезд переехал. Он, по-моему, не произнес ни слова. Дверь захлопнулась, и о том,
Ни один из них не вышел из комнаты до самого вечера. Что было вечером, не знаю, я заснула.
12 июня . Пытка моя продолжается. Сегодня утром они уехали, как сказала Нюра, «на дачу к друзьям».
— Надолго? — спросила я.
— Дня на три, — неохотно ответила она. — Будем кататься на яхте.
Господи, на какой еще яхте! Где у нас тут кататься на яхтах! Нашли себе Ниццу! Я знаю, что все самые страшные мафиозные разборки происходят на таких вот дачах! Оттуда-то и спускают трупы в речку!
Вчера к нам ввалились сиамские. Долго что-то втолковывали Яну. К чему-то, как я поняла, склоняли, а он не соглашался. Говорили они совсем тихо, но я расслышала несколько раз произнесенное слово «баксы».
У Нюры бессмысленное лицо.
Звонил Феликс, просит подождать с деньгами.
13 июня . Утром поехала на Ваганьково навестить родителей. Давно не была, стыдно. C утра накрапывал дождик, но к полудню прояснилось.
Могила моих рядом с высоким черным обелиском. Посреди обелиска — имя: Евграфов Антон Васильевич (1864–1903). И чуть пониже наклонными буквами: «Врачу-человеку от товарищей».
Девочкой я придумала себе целую легенду об этом Евграфове. Ему было тридцать девять лет, когда он умер. Скорее всего, он умер от какого-то несчастного случая, может быть, как чеховский Дымов. Или работал на холерной эпидемии и заразился. Иначе зачем ему написали эти слова: «врачу-человеку»?
Сколько я себя помню, никто никогда не приходил на эту могилу. Зимой снег доходил до середины памятника, а потом медленно таял, оставляя грязные подтеки на мраморе.
Сегодня я увидела, что на скамеечке за оградой сидит женщина. Меня это удивило и даже испугало немножко. Кто вспомнит о человеке через девяносто с лишним лет после его смерти?
Я протерла мокрой тряпкой мамин камень, выгребла сгнившие листья. Женщина на скамеечке сидела неподвижно, словно застыла. Средних лет, бледная, худая, гладко причесанная, вся в черном. Выщипанные брови, руки в кольцах. Мы встретились глазами, и вдруг она кивнула мне, как знакомой. Я почему-то вся похолодела.
Она говорит:
— Спасибо, что вы за ним присматривали. — И указывает на памятник «врачу-человеку».
— Я не присматривала, — ответила я. — Когда я присматривала?
— …Ну, — усмехнулась она. — Вы еще девочкой, когда навещали свою мать, клали ему на могилу цветок или ветку, забыли?
— Ах, это! — сказала я. — Да, действительно…
Мы помолчали. Потом я спросила:
— А вы что, родственница? А то странно как-то:
— Что же тут странного? — сказала она. — Можно и через сто лет прийти. Время мы сами выдумываем…
Я удивилась, не нашлась, что сказать.
— У меня к вам есть разговор, — сказала она и поднялась со скамеечки. — Приходите завтра.
— Куда? — не поняла я. — Сюда, на кладбище?
— А что? — У нее вдруг стало презрительное лицо, словно я сказала глупость. — Что вам здесь мешает? Смерти боитесь? Так ведь смерть-то не здесь. Она там, в городе.
У меня вдруг начала болеть голова, и эту женщину с выщипанными бровями я видела словно в каком-то тумане.
— Приходите, приходите, — повторила она. — Я хочу вас поблагодарить за него. — И опять кивнула на черный памятник.
— Вы меня знаете? — спросила я. — Вы меня раньше видели?
— Завтра, завтра, — заторопилась она. — Все завтра.
Встала и пошла по дорожке, не оглядываясь.
Я вернулась домой — разбитая. Мигрень кончилась, но в голове стоит какой-то звон, и я плохо понимаю, что происходит. Нюры нет, она на «даче».
На какой даче? Что с ней там делают? Позвонить, может быть, Феликсу? А где гарантия, что он скажет мне правду?
Сейчас уже поздно, темно. Мой Феликс, наверное, лежит в постели с этой женщиной, из-за которой он нас бросил. Мне безразлично. Даже если бы я была там, в той же комнате, и видела, как он обнимает ее, мне и тогда было бы безразлично.
Куда-то я собиралась пойти завтра… Ах да! На кладбище. Нет, не пойду. У этой, бледной, в кольцах, кстати, знакомое лицо. Я ее уже видела…
14 июня . Сегодня весь день лежу. Тролля выпустила на улицу и сказала: «Поешь и погуляй». Кормить его нечем. Но у меня еще остались деньги, завтра я встану и куплю ему яиц и овсянки. Он очень умный. Если я сказала «поешь и погуляй», он и поест (найдет что-нибудь!), и погуляет. Счастье мое.
Через час я (как была, в халате) спустилась вниз, открыла подъездную дверь и впустила его. Потом опять легла.
Где моя доченька? Ау!
15 июня. Утром позвонила двоюродная сестра Платонова. Он умер ночью. Похороны послезавтра. Говорит: «Слава Богу, что мы не успели проесть все квартирные деньги, а то не на что было бы хоронить».
Хоронить будут у нас, на Ваганькове, в родительскую могилу. Я, конечно, пойду.
Отпевание в десять.
Вечером приехала Нюра со своим. Она заглянула ко мне в комнату. Слава Богу, жива. Но лицо тревожное. Что-то, наверное, случилось. Может быть, сиамец?
— Мама, — сказала она. — Ян там мясо жарит. Принести тебе?
Еще чего! Чтобы я из его рук хоть крошку взяла! Лучше сдохну!
Надеюсь, они накормят собаку.
17 июня . В церкви было душно, работал вентилятор. Батюшка все время вытирал пот с лица. Батюшка молодой, но красный и толстый, как женщина. Пели хорошо, только — мне кажется — немножко торопились. Никто не плакал. Народу мало. Увидела несколько знакомых. Все постарели, не узнать.