Дневник Натальи
Шрифт:
У меня сердце подпрыгнуло.
— Я разыскиваю подругу. Она была медсестрой в этой больнице.
— Ну? — рычит «миленькая». — А мне чего?
— Помогите мне ее найти! Вы ведь, наверное, всех помните! Я вам ее опишу.
— Делов у меня других нет — подружку тебе искать!
Достаю бумажку, сую ей в карман халата.
— Помогите, миленькая, в долгу не останусь!
У нее сразу другое лицо.
— Ну, какая она у тебя?
— Я ее молодой не знала, так получилось. Расскажу, какая она сейчас. По виду — лет пятьдесят
— Не знам, не знам, — говорит нянька. — Как ты толкуешь, так это Лена Потапова должна быть. Но она померла.
— Да вы что! — кричу. — Какое померла! Я ее неделю назад видела!
— Видела, — говорит, — так чего опять ищешь?
— Это, — отвечаю, — долго объяснять. А кроме Лены кто еще?
— Глаза, — спрашивает, — узкие? И сама такая юркая?
— Да, да!
— Ох, — тужится она. — Голову ты мне, женщина, ломаешь! Стара я для таких загадок!
Опять сую бумажку.
— Погодь, погодь, — говорит она. — Так тогда это Антонина. Точно! И голос хриплый, как у мужика! Ну? Антонина!
— А где она теперь?
— Теперь-то? Да она на пенсии. Мужа схоронила, в лифтершах сидит.
— Как мне ее найти?
— Не знаю, не знаю, — говорит нянька. — Она сама больная, людей боится, никого к себе не подпускает. Ей платить надо, чтоб она тебе дверь отперла.
— Я заплачу! Только отвезите меня к ней!
— Утром, у пять, смена кончится, тогда поедем.
— Мне вас тут подождать можно?
— Где тут ждать! — хмурится. — Главный увидит, шкуру с меня спустит!
— Да я тихо посижу, — говорю. — И вот вам… — Опять сую.
— Лан-нно, — кивает, — идите пока отседова.
Отводит меня в какой-то закуток возле ординаторской. Там кресло и пыльный стол. Больше ничего.
— Подремайте, — говорит. — Чайку захотите, я принесу.
Я ведь целый день не ела! Забыла совсем.
— Спасибо, — говорю, — чаю очень хочется.
И тут меня как током ударило: Тролль! Тролль — не дай Бог — там один дома! Кто с ним погуляет? Кто ему воды нальет? Я уж не говорю — кто покормит!
— Можно, — спрашиваю няньку, — мне от вас позвонить?
Она заводит меня в ординаторскую.
— Быстро звони, а то мне за тебя башку оторвут!
Набираю номер. Нюра подходит.
— Слушай, — говорю я. — Я сегодня ночевать не приду. Погуляй с собакой.
— Что-о-о?
— Ничего. — Мне стало смешно: ясно, какая глупость ей пришла в голову! — Я имею право на свою жизнь, доченька?
— Ян! — кричит она (слышу, как он грохочет по коридору!). — У матери крыша поехала! Она не придет ночевать!
— Ну, и… с ней! — хрипит мой зятек. — Что ты бесишься?
— Мама! — говорит она в трубку. — Где ты?
— Я? — смеюсь. — В роддоме!
— Мама! — Она, кажется, испугалась не на шутку. — Я сейчас за тобой приеду!
— Роды
Она еще что-то лопотала, но я уже повесила трубку. Теперь она позвонит отцу, и они решат, что у меня завелся любовник. Пусть. Так даже лучше. Надежный отвлекающий момент. Хорошо, что у меня с собой в сумке всегда эта тетрадка. Вот я и записала сегодняшние дела. Жду, пока у старухи кончится смена.
29 июня . Вчера был странный день. Каждый мой день теперь — странный.
…Бабка закончила дежурство, и мы отправились. Ехали куда-то долго, с пересадками. Она дремала. Голова ее — растрепанная, с круглым гребнем, болталась из стороны в сторону. Вышли из метро. Пасмурно, дождик накрапывает. Фонарь при выходе из подземелья похож на волдырь. Прохожих немного. В подъезде зеленого дома, обвешенного костлявыми балконами, бабка мне говорит:
— Ждите меня тут. Я вам гаркну.
— Что вы мне гаркнете?
— Гаркну, пускает она или нет.
Стою, прислонившись к холодной батарее, жду. Через пять минут она мне кричит, перегнувшись через перила:
— Женщина! Подымайтесь! Можно!
Я бегом — по ступенькам. Дверь в квартиру открыта. На пороге стоит — не она! У меня голова закружилась. Не она, не она! Все напрасно. Я забормотала что-то, слезы хлынули. Хотела сразу уйти, ноги подкосились. Опустилась на грязный пол. Женщина в розовом капроновом халате надо мной наклонилась. Лицо блестит от крема. Глаз почти не видно, вся в складках, как бульдожка. Они вместе с бабкой меня подняли, повели в квартиру. Квартира — комната и кухня. По стенам — иконы. Бумажные цветы в пузатых бутылках — везде, даже на полу. Горят две свечи на трюмо и пахнет какими-то — не пойму, чем — маслами, травами?
Бабка шамкает:
— Ну, чего вы так, женщина? В слезы-то сразу? Хошь, Тоня вам погадает?
— Да, — говорит бульдожка. — Давай я тебе погадаю.
У меня зубы стучат, голова раскалывается, и еще что-то со мной… Да, я словно бы соскальзываю куда-то. Если меня не удержать, я соскользну, провалюсь в преисподнюю! Вцепилась в бабкин подол. Та вырвалась:
— Ты, женщина, сдурела?
— Погоди, — (это бульдожка в розовом!). — Что с вами? Плохо вам?
— Держите меня, — шепчу, — держите, ради Бога!
— Припадочная! — (это бабка!). — Прости меня, Тоня, свалились мы тебе на голову!
Бульдожка вдруг взяла меня крепко за лицо, за обе щеки, приблизила ко мне свой глянцевый лоб, пористый нос и понюхала меня, как собака. Господи, да ведь она и есть собака! Ну, конечно, вон как хвостом виляет под халатом! А я не поняла сразу, отчего это у нее зад такой откляченный. Смешно.
— Гадай, — говорю, — берешь-то сколько?
Она опять под халатом хвостом вильнула.
— Не трусь, — говорит. — Не ограбим.