Дневник Натальи
Шрифт:
И правда взяла с полки колоду, начала раскладывать.
— Говори свое главное желание. Что у тебя на сердце?
— Это ты мне говори, — отвечаю я. — Тебе виднее.
— Болезнь, — говорит она. — К святому угоднику тебя везти надо. Порча на тебе.
— Ну нет! — говорю я. — Откуда на мне порча? Что я такого сделала?
— Этого я не знаю, — отвечает она и шевелит своими бульдожьими складками. — А сглаз — вот он. Езжай к Сергию Радонежскому в Троицкую лавру.
Слушаю — и мне не страшно, только зло берет.
— Я, —
Чувствую, что на крик перехожу и не могу остановиться.
— Да провалитесь вы все! — кричу. — Провалитесь! К угоднику! Не нужно мне вашего угодника!
Тут она размахнулась и ударила меня по щеке.
— Будешь хулиганить? — спрашивает она.
Я опомнилась. Словно бы и не кричала.
— Женщина, — говорит она вдруг. — Я тебя вылечу. Перебирайся ко мне.
— Антонина! — икает бабка. — Да ты что!
— Ладно, — говорит Антонина. — Что мы, некрещеные, что ли? Жалко ведь. Перебирайся ко мне, женщина.
У меня очень болит голова, очень.
— Я пойду, — говорю я. — Мне надо сына искать.
— Какого сына? — говорит она. — Нету никакого сына!
Я поняла, что они все между собою связаны: и Нюра, и Феликс, и эти старухи. А те, которые были за меня, те ушли. Все они там, где Платонов, здесь никого.
Антонина быстро переглянулась со старухой.
— Иди на кухню, — вздохнула она. — Чаю выпей…
Я пошла за ней в кухню, потому что почувствовала, что до дому после такой ночи не доеду. Она налила мне крепкого чаю, достала из хлебницы сдобную булочку — голубь с изюминками вместо глаз, — намазала маслом, и тут кто-то позвонил в дверь.
— Димуля! — Она вся вспыхнула и быстро вытерла полотенцем крем с лица. — Что это он так рано!
В кухню вошел такой высокий парень, что у меня заболели глаза, когда я подняла их наверх, чтобы увидеть, где кончается его голова. Он был очень худой, с длинными, почти до самых плеч, светлыми волосами, перехваченными кожаной полоской поперек лба. Я уже давно заметила, что есть лица, которые по своему строению напоминают черепа умерших. Что-то такое в костях лба, в провале рта… У этого парня было именно такое лицо. Он поздоровался, пододвинул табуретку к столу, сел — стал немного ниже — и уставился на меня.
— Кто такая? — спросил он.
Антонина пожала плечами, а бабка, торопливо евшая варенье из блюдечка, махнула рукой:
— Да мы сами не знаем! Пришла вчера в больницу, сына своего ищет.
— Где ваш сын? — спросил меня гость.
— Ну, — сказала я, улыбаясь. — Я же у вас не спрашиваю, где ваша мама.
— Умерла, — отвечает он спокойно и глаз не отводит.
Ах, как голова болит! Все сильнее, сильнее. Что же это такое!
— Женщина, — говорит между тем бульдожка. — Вы лучше ему откройтесь. Он — целитель.
А сама садится
— Да я и так все вижу, — произносит он. — И так все ясно.
— Не дается, — вздыхает бульдожка и — вижу — раздвигает колени под халатом. — Я уж, ты знаешь, к себе даже позвала, говорю: перебирайся, а то пропадешь! Не хочет!
— Ну, что делать, — говорит он. — Насильно мил не будешь.
— Вы что, — спрашиваю, — врач?
— Я лучше, — говорит он. — Лечу телесным электричеством.
Я ничего не ответила, даже не удивилась.
— Вот вы, — продолжает он, — очень одиноко живете… Ваше тело выпало из общего тепла. Так случается при одиночестве.
— Да какое одиночество! — смеюсь я. — У меня дочь дома! Зять вашего возраста! Собака! Муж был совсем недавно! Месяца полтора как сплыл! Какое там одиночество!
Бабка доела варенье и встала, вытирая губы носовым платком.
— Ну, Тоня, у тебя хорошо, а домой пора. Вечером Машу привезут, надо сготовить, прибрать надо.
Вижу: Тоня ей показывает глазами на меня, забирай, мол. Но я и сама поднялась.
— Спасибо, — говорю я весело, — хоть вы и не та, которая мне нужна, однако доброе слово, как известно, и от кошки, и от мышки, и даже от крокодила приятно. Так что будьте здоровы, всего вам самого…
Димуля вдруг тоже вскочил:
— Вы где живете? Я вас провожу.
Бульдожка так и вскинулась:
— Как провожу? А что же я?
«Господи, — думаю, — да ведь он тебе в сыновья годится! Ты посмотри на себя в зеркало! Что этому парню двадцатилетнему с тобой, старой бабой, делать?»
А она, бедная, забыв про стыд, надвигается на него своей капроновой грудью и шепчет:
— Я с тобой поеду. Или лучше — знаешь что? — оставайся! Они и так доберутся!
— Нет. — Он нахмурился, но отодвинул ее резко и решительно. — Сказал — нет, и хватит!
Она заплакала, как припадочная, навзрыд, затряслась. А у меня так болит голова, что еще немного — и я упаду!
— Я тебе, Тоня, вчера сказал, что жить мы с тобой больше не будем. — Он нахмурился. — Сказал ведь?
— Димочка! — простонала она и опустилась на стул, словно ноги ее не держали. — Да что же я тебе плохого сделала, любонька моя!
— «Любонька»! — передразнил он. — Ты когда со мной, пьяным, в койку ложилась, ты соображала, что я тебе во внуки гожусь? Любонька!
— Так ведь… — залепетала она, — ты ж моя сыночка, ты солнышко моя… Другого-то я не нажила…
Он промолчал. Бабка сидела — настороженная, поджатая, доскребывала из банки остатки варенья.
Антонина продолжала плакать.
— Держите, — не обращая на нее внимания, сказал мне Дима и протянул бумажку с телефоном. — Захотите позвонить, звоните, не стесняйтесь. Я вам главного не сказал: мы ведь моделируем людей. Вас как зовут?