Дневник. 1918-1924

Бенуа Александр Николаевич

Не пошел на спектакли «Гадибука» в Михайловском — гастроли Московской еврейской студии, о чем слышал со всех сторон энтузиастские отзывы. Благонравный Израилевич в Москве был три раза! Хвалят и актеров за их искренность, силу, убежденность. Я совершенно верю, что это так, но мне вообще надоел театр.

Скорее я огорчен, что не пошел на доклад «архиепископа» Введенского, тезисы которого отдают крайним, реформаторским рационализмом. Афишами этого доклада были заклеены несколько дней все окна трамваев вперемежку с афишами о хоре цыган Шишкина.

Воскресенье, 17 июня

Прелестный, яркий день. Теплый, с веселыми облаками. Наконец-то Татан полдня гулял в Александровском саду. Но и бабушка, и мама возмущены густым ковром наплеванных по дорожкам семечек. Несмотря на все распоряжения, шелушение подсолнечников — этот национальный вид повального наркотика (менее, пожалуй, гигиенический, нежели многие другие) — процветает по-прежнему.

Меня

начинает беспокоить мой вставленный передний зуб. Вот уже два или три месяца, как я замечаю, что он имеет тенденцию выпирать наружу, причем с задней стороны между ним и десной уже образовалась порядочная щель. Я всячески стараюсь в разговоре и особенно при улыбках скрыть этот позор (Акица еще не заметила, заметил лишь «ястребиный взор» Марфы Александровны, которая страдает тем же, но с настоящим зубом, и приписывает это артриту) и вот от постоянного поднимания верхней губы я ее очень натираю об этот зуб и боюсь, как бы не натер целый желвак. Всего хуже при этом то, что я начал благодаря этому брезговать. Другое дело — это выскочившая на шее бородавка по примеру случая с бородавкой в 1903 году, исчезнувшей после того, что я, послушавшись инстинкта, смазал ее в Анцио соком надломленного алое. Я это уродство стал теперь смачивать раствором нашего любимого слабительного средства.

Письмо от супругов Аллегри. Свадьба Лели в Париже состоялась. Ваня «влюбленный, как кот», и оба они нежны. На свадебном пире всего трогательнее был Владимир Аргутинский. Леля имела успех своими карикатурами, демонстрированными Машенькой (которая, значит, не в Аргентине). Письмо Екатерине Павловне необычайно любезно. Все нас очень ждут (увы, Кристи поедет в Москву только во вторник, и едва ли раньше недели я получу оттуда командировку!).

Утром я, кажется, нашел «формулу» декорации «Щелкунчика». С 4-х до 6-ти занимался с одним Гауком и расшифровал музыкально и драматически весь первый акт, особенно баталию. Получилась логика, последовательность и более убедительная фантастичность. Думаю поручить роль семиголовогоцаря мышей взрослому, дабы еще более подчеркнуть героизм маленького Щелкунчика. Перед баталией — выход всех кукол из шкафа и объяснение в любви Щелкуна Кларе. Она его дама. Защищая ее от козней мышиной нечисти, он чуть было не гибнет, ибо саблю, данную ему Кларой (взамен сломанной Фрицем), мышиный царь выбивает ему из рук. Он уже падает среди своих соратников, когда Клара бросает башмак и тем самым разбивает злое колдовство. Царь проваливается, нечисть разбегается и появляется фея Драже в шубе (в это время уже комната стала зимним лесом). Вся компания садится в огромные сани, влекомые золотым оленем, и мчатся в Конфитюринг.

Вслед за ними поднимается снежная метель.

Вечером пришли Тройницкий и пьяный Стип. Тройницкий и сегодня меня поразил своим каким-то фиглярством. Сдача польского кабинета затянется на несколько месяцев. Среди дня я ходил с Юрием к имениннику Мише, но не застал его самого дома. В ожидании его возвращения подробно рассматривал его альбом нашего отца. Что за идиотизм был: вырезать письма, чтобы извлечь оттуда иллюстрировавшие эту семейную хронику акварельки! Вообще этот альбом, в котором самым дивным образом сопоставлялись самые разнородные вещи: фотографии, меню, чудесная сепия Д.Тьеполо, прелестные акварели и рисунки отца и Штернберга, гравюрки, этикетки, пошленькие пастельки, — один из блестящих показателей того, до чего художественная культура есть вещь, плохо поддающаяся наследованию.

Женя и Шура Серебряковы, выехавшие вчера на своих доморощенных велосипедах на острова, еле избегли побоев со стороны шайки хулиганов, а их двоюродного брата Зеленкова мальчики стащили с велосипеда и впрямь избили палками. Акица рассказала, что и пролетарские дети в саду стали необычайно нахальными. Дразнение буржуев в большом ходу. На днях Татан научился слову «хулиган» после того, как девочка четырех-пяти лет, усевшись насупротив скамейки, на которой сидела бабушка, принялась во всю глотку распевать какие-то песенки про «девочек-хулиганочек».

В пятницу в «Правде» было объявлено, что Зубов как бывший граф и чуждый элемент исключен из партии. Шутники в Эрмитаже собрались ему сделать «визит соболезнования».

На днях под председательством идиота Удальцова собрался Совет хранителей загородных дворцов, вынесший порицание Макарову за его выступление на конференции. Как бы унять этих идиотов?

Забыл, кажется, записать, что в четверг или в пятницу ко мне явился Н.А.Обнорский с сенсационным открытием: среди вещей Натальи Францевны он нашел картину Кейпа (о, если бы можно было передать весь высоко комичный монолог этого карикатурного представителя нашей дореволюционной дипломатии; он пришел на две минуты, но монологизировал целых три четверти часа с пространными экскурсами в сторону от главного сюжета, с массой вздорных анекдотов и технических слов «bon mot»). Он-де пришел к убеждению, что это картина

Кейпа, чисто дедуктивным способом, посредством исключения. И уже когда он пришел к этому убеждению, он нашел в правом углу и подпись. Правда, Н.Ф. сначала утверждала, что это только трава, но когда он сделал ей внушение, то и она стала различать «что-то такое». Тут же предложил вопрос, а сколько теперь ценится Кейп, и почувствовал легкое разочарование, когда я усомнился в том, что за небольшую картину мастера могут в Париже дать 50 или даже 100 тысяч франков. Тут же Н.А., юля и улыбаясь, мигал глазами, уверяя меня, что, «впрочем, мы такую картину ни за что не продадим. Это я спрашивал только так, чтобы знать!». А вот после всего этого он приносит мне в Эрмитаж самый предмет, и это оказывается очень паскудная, любительская (вероятно, отца Н.Ф.) работа, которой цена грош. Какое крушение! Однако он перенес его довольно мужественно. Но воображаю сцену дома!

Утром у меня был Тюляхтин с картиной, переведенной им с дерева на холст, «Танцующие девушки» — приятная, но сильно пострадавшая вещь. Я определил ее как нечто около Жилло! Сидел он всего восемь дней, и то три последних — на Шпалерной — по недоразумению. Засадил его Жемчужников, добивавшийся всеми способами получить от него объяснения «дяди Израэлса» в желании отправить Мириса за границу. Никакой подписи под признанием в обвинении покупки заведомо краденого он не давал, но лишь расписался по требованию под препроводительной бумажкой, в которой говорилось, что такой-то обвиняетсяв таком-то преступлении. Жемчужников был очень груб с ним. Между прочим, указывая на «Распятие» ван Дейка, тогда еще там висевшее, он утверждал, будто бы я признал картину за оригинал (это было сказано, чтобы проверить мою экспертизу). С тех пор и в связи с этим неправильным объяснением будто бы Жемчужников уже удален. Странно вел себя во всей этой истории Свердлов. Курьезно и то, что человек, продавший последнему Мириса, вероятно, самый вор, был тоже привлечен к показаниям, но лишь в качестве свидетеля. Очевидно, это оказался чекист?

Кока говорит, что в Академии объявили: запрещено рисовать на улицах Петрограда и все прежде выданные академистам и профессорам разрешения считаются недействительными.

У Акицы все еще болит левая рука от ушиба кисти. Она почти ежедневно ставит компрессы.

Понедельник, 18 июня

Жарко, ясно, хорошо. Но сирень в Эрмитажном садике еще не распустилась.

Делал предварительный набросок 1-й картины Щелкуна. Теперь дело за материалами.

В Эрмитаже устраиваю на «Археологической» лестнице (наше любимое за последнее время — после того как на ней наставили скамей, шкафов и столов — местопребывание) «летучее» заседание с С.Тройницким, Н.Сидоровым и И.Жарновским. Объявляется жесткий срок — 20 июля, к которому XIX век и итальянцы должны быть устроены! Вырабатываем и условия успешного доведения задачи до донца. Горькое разочарование при осмотре самих помещений. Я все рассчитывал устроить в большой Малиновой гостиной барбизонцев и вообще французов. Примеренные сегодня Дюпре и еще пара картин получились вопиюще. Придется отказаться от всей системы. А не сделать ли в среднем Белом зале (где висели наряды) «трибуну», а остальные расположить хронологически и по направлениям, а не по «школам»? Получились бы любопытные сопоставления. Знакомлю (все для «северных богатырей») Коку с Автономовым. Он получает от него книжку о вооружении.

После Эрмитажа захожу к Юрьеву. Но, какое счастье, — не застаю его. Очевидно, он забыл! Зато ко мне на дом приходит любезнейший П.К.Степанов, с которым я отвожу душу насчет беспринципности Юрьева как поганого духа Александринки (особенно напоследок неаппетитно выявившегося со всей историей с АРА), о трудности там вести постоянную работу, о несносном и недостойном соседствовании с Радловым (затею поставить с ним Шоу «Цезаря и Клеопатру» Степанов благополучно провалил), с Пиотровским и с Хохловым, но С. умоляет все же, чтобы я не отказывался от работы в Александринке — дабы не сдавать позиций этим сумасшедшим. Но, кроме всего прочего, мне так надоел театр (психология в конце каждого сезона), что сейчас мне тошно подумать об еще новых обязательствах и хотя б о новых поисках пьес.

Сегодня мы чествовали чету Купер — застарелый долг. Кроме них, мы позвали Мишу Циммермана. Был гигантский свиной окорок, купленный Акицей несколько недель назад всего за 200 лимонов (ныне он стоит уже миллиард) и с тех пор пребывавший в копчении. После обеда, затянувшегося до 10 часов, я показывал им свои произведения, от которых они пришли в полный (и, кажется, искренний) восторг. Купер мечтает со мной встретиться в Берлине, где он рассчитывает получить ангажемент в Америку. Он очень хотел бы притянуть и меня. Вообще же он в каком-то психозе негодования на все здешнее, и, видимо, в нем зреет намерение совсем переселиться туда. Вот вздумал же человек еще в прошлом году всю свою музыкальную библиотеку отправить в Берлин! Рассказывал массу анекдотов о своем далеком провинциальном прошлом и вообще необычайно мил и даже утончен.