Дневник. Том 2
Шрифт:
кошка осажденного города.
Сегодня ничего уже не осталось от горестной тревоги и
уныния последних двух дней; забыты виденные накануне ра
неные. Воскресное солнце все вытеснило из памяти. Париж,
радостный и веселый, точно в дни Лоншанских скачек, лег
комысленно устремляется ко всем своим заставам. В летних
туалетах, с большими бантами позади, во все еще модных ми
ниатюрных шляпках, женщины семенят вдоль укреплений или
же пробираются
Молодые девушки, вскарабкавшись, точно козочки, на пес
чаный откос бруствера, смотрят сквозь бойницы. Националь
ные гвардейцы, сверкая серебром галунов, сидят на козлах ко
лясок, в которых модницы с лорнетами в руках толкуют о ба
стионах, турах, крепостных стенах, кавальерах. Владельцы
передвижных лавочек рассадили по фургонам свои расфран
ченные семейства, и они трясутся на поставленных там
стульях. А на дорогах полно ребятишек, играющих и шалящих
под благосклонными взорами спокойно улыбающихся роди
телей.
Но особенным успехом пользуется сейчас поездка вокруг
Парижа по окружной железной дороге. Ради такого путешест
вия женщины, не стесняясь показать свои икры, неловко, но
43
храбро карабкаются на империал вагонов, откуда открывается
вид на всю линию укреплений. Следую их примеру и обнару
живаю новые внутренние укрепления, которые начали возво
дить несколько дней назад: баррикады из булыжников, рвы и
бойницы, пробитые в стенах, окружающих огороды, — словом,
все, что сделано по сооружению второй линии обороны. В ре
зультате этой непрекращающейся работы крепостной вал при
обретает четкую, почти художественную законченность, из
дали он похож на искусно сделанную из пробки модель укреп
лений — игрушку для малолетнего наследного принца, чтобы
обучить его играть в осаду.
Возвращаюсь пешком по набережным, в легких сумерках. —
Уже шесть часов. Париж, окутанный скопившимися в этот
знойный день горячими испарениями и пылью, поднятой но
гами людей, колесами экипажей, конскими копытами, тонет в
серой дымке — в африканской дымке, так хорошо изображен
ной на картинах Фромантена, сквозь которую чуть-чуть белеют
дома и лиловеют округлости деревьев.
Продолжаю шагать в этой серой дымке, сгущающейся по
мере наступления темноты, в которой вдруг вспыхивает крас
ный фонарик пароходика-мушки; продолжаю шагать, отдав
шись игре воображения, среди нелепых грез, порожденных
иногда неясно долетевшим словом прохожего, как вдруг
слышу, что какой-то человек на набережной говорит другому:
«Значит,
отрезвив меня, внушают уверенность, что Страсбург сдался,
и мое предчувствие подтверждается купленной на бульваре
газетой.
Вопреки моим ожиданиям, я не замечаю в этот вечер, чтобы
печальное известие произвело особенно большое впечатление
на Париж. Я наблюдаю скорее равнодушие, чем негодование.
Понедельник, 3 октября.
Сквозь решетку в глубине моего сада я видел сегодня
утром, как солдаты-бретонцы, расположившиеся лагерем в
одной из аллей соседней виллы, молились, достав из сумок ма
ленькие молитвенники.
Вот уж два дня, как, сам не знаю почему, я снова охвачен
воспоминаниями о брате, заслоненными было ужасом настоя
щего и угрозой будущего; эти воспоминания преследуют меня
с жестокой неотступностью первых дней.
Как все-таки могло случиться, что я не ищу смерти, я, кто
44
так мало дорожит жизнью и мог бы взять себе девизом: «Ни
чего для меня не осталось, все что осталось — ничто» *. Неужели
же трусость заставляет меня уклоняться от службы в Нацио
нальной гвардии? Нет, это не трусость. Это сознание своей
особенной, гордой личности, которое побудило бы меня отдать
свою жизнь, если бы я мог действовать сам, один совершить
что-нибудь значительное, командовать, управлять, словом, про
являть себя в этой войне как индивидуальность, — но не позво
ляет мне смириться и стать нулем, безымянным куском пу
шечного мяса. Как ни героична была бы подобная смерть —
чувствую, что по занимаемому мною месту в литературе я
ст ою большего. И это истинная правда, ибо ничто ведь не за
ставляет меня говорить так... Но возможно все же, что чье-
либо дружеское Пойдем? — принудило бы смолкнуть это чув
ство, потому что в обществе друга я был бы как-то огражден
от грязных и противных мне незнакомцев из Национальной
гвардии.
Двое пьяниц устроились на скамейке подле моего дома,
чтобы проспаться после выпивки; они видят во хмелю воин
ственные сны и время от времени хрипло кричат: «К оружию!»
Особая прелесть этой погожей осени — багрянец деревьев,
голубая дымка небес, большие, мягкие расплывчатые тени, мо
лочный туман, расстилающийся и плывущий над всеми да
лями, легкие испарения, пронизанные солнцем, переливы