Дневник. Том 2
Шрифт:
на ветвях, медными касками с развевающимися конскими хво
стами; и среди всего этого офицер, весь одетый в пурпур, уто
нувший в красной фуфайке, развалился на стуле в лихой и
небрежной позе.
В Тюильри, вдоль всей террасы Оранжереи, спускаются
вниз на веревочках жестяные фляжки и подымаются обратно
наполненные вином, которое доставили на набережную в руч
ных тележках приказчики виноторговца. На верхних сучьях
пыльных, спаленных зноем деревьев,
сушки рубахи, похожие, среди густой листвы, на огородные
пугала.
Ни в одной мясной лавке на улицах Парижа нет ни кусочка
мяса, их закрытые решетками, спущенные шторы пугают, как
мрачный символ голода.
На бесконечно длинной улице Вожирар, на этой деревен
ской с виду, но деловой улице не заметно ни запустения иных
кварталов, ни воинственности других, милитаризированных
районов Парижа. На мостовой здесь бродят, поклевывая, куры;
по тротуарам ходят козы, и можно было бы подумать, что это
вчерашний Париж, если бы какой-то художник — будущий
кандидат на Римскую премию — не набрасывал углем на заби
том слуховом оконце голову Республики во фригийском кол
паке да не проезжала бы изредка мимо тряская тележка, где
подле возницы — приказчика из мясной — сидит солдат мобиль
ной гвардии, торопящийся вернуться на свой пост.
Вечером, направляясь к поезду, сталкиваюсь с каким-то
человеком в длинном фартуке, прогуливающимся вдоль по
лотна: это санитар железнодорожного госпиталя.
41
Пятница, 30 сентября.
Разбужен грохотом пушки.
Среди молочно-белого тумана, окутавшего посеревшие от
пыли деревья, встает багрово-красная заря. Вдали глухо лают
орудия, рвутся снаряды, не смолкая трещат ружейные вы
стрелы.
После обеда отправляюсь в город, чтобы получить новости
из первых рук. Перед мэрией на площади Сен-Сюльпис какой-
то господин с орденом, занятый списыванием депеш, сообщает
мне, что новости неутешительны. Иду по бульвару Сен-Ми-
шель среди толпы, становящейся все многолюднее и гуще по
мере приближения к заставе. Миновав улицу Анфер, подхожу
к вновь выстроенной церкви, стоящей на углу этой улицы и
предместья Сен-Жак. Но к ней не пробиться *.
Целая толпа мужчин и женщин собралась подле пустых
повозок, выстроившихся в ряд по обеим сторонам шоссе, и
притихла в ожидании. Женщины в полотняных чепчиках или
легких шелковых косынках на голове. Они уселись прямо на
землю по обочинам шоссе; многие с детьми,— прикрыв голову
от солнца носовым платком, девочки не шалят и заглядывают
в лицо матери.
стив руки на груди или засунув их в карманы блузы, всматри
ваются в даль. Галопом проносятся вестовые, зачастую это
просто мальчуганы, во вздувшейся пузырем на спине рубашке.
Никто не помышляет о выпивке в кабачке, не слышно даже
разговоров. И только какой-то блузник рассказывает окружаю
щей его кучке людей о том, что ему довелось видеть, и выра
зительно поводит перед носом толстым пальцем, как бы под
черкивая каждую фразу. Люди словно окаменели: в них
столько суровой сосредоточенности, что кажется, будто напе
рекор вечно светящему солнцу и вечно лазурному небу на все
вокруг легла мрачная тень этого безмолвного ожидания!
Все взоры устремлены в сторону улицы Шатильон. На оку
танной пылью дороге промелькнет порой белый флаг с крас
ным крестом. Тогда в толпе пробегает шепот: «Раненые!»
И тотчас же люди, стремясь увидеть получше, бросаются с
двух сторон к повозке, устраивают отчаянную давку. Возле
меня выходит из наемного экипажа пехотинец с землистым
лицом, с блуждающим взглядом; двое солдат ведут его под
руки в церковь-лазарет, на которой выведено еще не успев
шими просохнуть готическими буквами: Свобода, Равенство,
Братство. Вижу, как туда же вносят и другого раненого —
голова повязана жалким носовым платком, на ноги наброшен
42
зеленый пуховик. Одна за другой проезжают повозки всех
видов — кареты, тележки, линейки, мебельные фургоны —
и перед глазами мелькают бледные лица и красные солдатские
штаны с большими черными пятнами запекшейся крови.
Суббота, 1 октября.
Конина исподволь проникает в питание парижан. Третьего
дня Пелажи принесла кусок филе такого подозрительного
вида, что я не решился его есть. А вчера у Петерса мне по
дали ростбиф; я внимательно рассмотрел водянистое мясо, ли
шенное всякого признака жира, все в каких-то белых прожил
ках, и мой наметанный взгляд художника отметил его черно-
вато-красный цвет, так резко отличающийся от розовато-крас-
ной окраски говядины. Лакей довольно неуверенно пытался
убедить меня, что эта лошадь — самая настоящая говядина.
Воскресенье, 2 октября.
Нынче утром во время завтрака ко мне в столовую забрела
с голодным мяуканьем тощая, облезлая кошка — настоящая