Дневник. Том 2
Шрифт:
на ту промелькнувшую молнией долю секунды, на которую за
паздывает наша мысль, мне показалось, что Жюль — хотя тут
же рядом стоит его гроб — отправился за каретой, ежегодно
увозящей нас в Бар-на-Сене.
Взор мой блуждает в этой маленькой комнате по всем пред
метам, привычным предметам обихода, с которыми он про
щался, засыпая, и здоровался, проснувшись поутру. Я гляжу
на полог над его кроватью — бывшие портьеры из нашей го
стиной на улице Сен-Жорж, —
лет назад я написал с него акварельный портрет *. Гляжу на
большой эскиз Ванлоо — последнее приобретение, сделанное им
при моем участии на распродаже у Буайи. Гляжу на большой
стол простого дерева, за которым мы так долго работали вме
сте и на котором еще сохранились чернильные пятна от книги
о Гаварни.
После долгих размышлений я пришел к убеждению, что его
убила работа над формой, каторга стиля. Вспоминаю теперь,
как после целых часов, проведенных без отдыха за переделкой,
переработкой, исправлением какого-нибудь отрывка, после этих
усилий и этой траты мозговой энергии на то, чтобы добиться
совершенства, извлечь из французского языка все, что он мо
жет дать, и даже больше того, после настойчивой и упорной
борьбы, сопровождавшейся иной раз гневным раздражением на
свое бессилие, я вспоминаю теперь, как он бросался в полном
изнеможении на диван и курил, курил, молчаливый и грустный.
9 часов.
Вот зазвонили церковные колокола.
Приходится думать о неотложных житейских делах, о том,
чтобы разослать изъявления благодарности, о письмах, которые
надобно написать.
10 часов.
Наткнулся в саду на двух служащих похоронной конторы,
сидящих на каких-то черных деревянных брусках среди высо
ких церковных подсвечников, ослепительно сверкающих на
солнце.
7
Гроб движется вниз по ступенькам лестницы, па которую я
так часто помогал Жюлю подыматься, незаметно поддерживая
его сзади, когда он неверными шагами, спотыкаясь, всходил по
ней. Среди людей, дожидающихся в саду, — какой-то незнакомый
мне старик. Посылаю узнать, кто он такой. Он называет себя:
Раво. Раво — это целый мир далеких воспоминаний. Раво дав
ным-давно был кучером у моих родственниц де Вильдей; лет
тридцать тому назад этот славный малый доставлял столько
радости моему Жюлю — сажал его рядом с собой на козлы и
доверял вожжи его детским
Вопреки всему, что я вижу собственными глазами и воспри
нимаю собственными чувствами, вопреки ужасной действитель
ности, мысль о вечной разлуке не укладывается в моем мозгу.
Беспощадное Никогда никак не может прочно внедриться в мое
сознание.
Все, что происходит вокруг, я воспринимаю смутно, словно
в полуобмороке; в ушах у меня стоит шум, похожий на грохот
несущегося где-то вдалеке потока... Но все же я вижу, как пла
чут Готье и Сен-Виктор... Церковное песнопение с бесконечным
повтором неумолимого Requiescat in расе 1 меня убивает. Да,
спору нет: после жизни, полной борьбы и труда, самое мень
шее, что он заслужил, — это вечный покой!
На кладбище мы следуем тою же дорогою, по которой так
часто проходили с ним, направляясь к принцессе; дальше дви
жемся по внешним бульварам, где столько раз обдумывали
наши романы «Жермини Ласерте» и «Манетту Саломон». Под
стриженные деревья у входа в кабачок напоминают мне срав
нение, приведенное в одной из наших книг. Потом от усталости
я погружаюсь в какую-то дремоту и прихожу в себя только при
крутом повороте — повороте на кладбище.
Я видел, как он исчез в склепе, где покоятся уже мои отец и
мать и где еще осталось место для меня... Это было все...
Вернувшись домой, я лег и, разложив на одеяле его порт
реты, до поздней ночи воскрешал перед собой его образ.
Четверг, 23 июня.
Нынче утром я поднялся в его комнату и сел против пустой
кровати, с которой я заставлял его ежедневно вставать этой
холодной зимою, чтобы повести под душ, якобы для него цели
тельный. Как часто в последние месяцы на этой самой кро-
1 Да почиет в мире ( лат. ) .
8
вати он, слабый, неловкий, измученный, раздевался и одевался
с моею помощью.
На ночном столике лежит еще том Бешереля, который под
кладывали под подушку, чтобы приподнять его бедную мертвую
голову... Цветы, которыми я скрашивал часы его угасания, за
сохли в камине среди обрывков оберточной синей бумаги от
свечей, зажженных вокруг его гроба; а на рабочем столе, в
груде писем и визитных карточек, полученных сразу же после
его смерти, разбросаны молитвенники Пелажи.
Сегодня я пошел его навестить после первой ночи, которую
он провел под землей.
Мария была у нас во вторник, за день до его припадка.