Дневник. Том 2
Шрифт:
Вокруг Биржи — море непокрытых голов, в воздух взлетают
шляпы, оглушительно гремит «Марсельеза», ее шквал заглу
шает гудение корзинки * внутри здания. Мне никогда еще не
приходилось быть свидетелем подобного энтузиазма. Идешь
сквозь толпу бледных от волнения мужчин, скачущих ребяти
шек, жестикулирующих, как пьяные, женщин. На площади
Биржи, взобравшись на омнибус, поет «Марсельезу» Капуль, а
на
обезумевшая толпа почти несет на руках.
Но депешу о поражении прусского кронпринца и захвате
двадцати пяти тысяч пленных *, которую якобы вывесили в
помещении Биржи и каждый, кого ни спросишь, уже видел собст
венными глазами, депешу, о которой люди, словно загипноти
зированные, говорят мне, указывая пальцем на совершенно пу-
11
стую стену: «Да вот же она!» — эту депешу мне так и не уда
лось обнаружить.
Воскресенье, 7 августа.
Гнетущая тишина. По бульвару не прокатит ни один эки
паж, на вилле не слышно радостных криков детей; а там, на го
ризонте, Париж — Париж, где словно умерли все звуки.
Понедельник, 8 августа.
Читал сегодня в его комнате последние грустные заметки,
написанные его рукой.
Среди взволнованной толпы я как-то меньше чувствую свое
одиночество, целый день я движусь в ее гуще, с трудом волочу
ноги, почти падаю от усталости, но машинально продолжаю
идти вперед.
Среда, 10 августа.
Весь день живу в страшной тревоге за исход решительного
боя, от которого зависит судьба Франции *.
Еду в Сен-Гратьен: принцесса в Париже — она хочет быть
в курсе событий. Один только Зеллер в доме, чтобы не оставлять
его на полный произвол слуг. Чувствуется, что вот-вот все на
чнут разбегаться из императорской резиденции — постепенно,
словно исподтишка.
Суббота, 13 августа.
Нынче в особняке на улице Курсель застаю принцессу в ма
леньком зале перед столовой, где зимой давались обеды для
близких друзей.
Мебель уже в чехлах, жалюзи закрыты, в полумраке можно
заметить приготовления к отъезду *. При этом печальном суме
речном свете неподвижно, в полном молчании сидят супруги
Бенедетти и Резе. < . . . >
Воскресенье, 14 августа.
Я горюю об умершем брате, горюю о судьбах Родины. Мне
не сидится дома, меня так и тянет пойти обедать к кому-либо
из
шиваться на обед к Шарлю Эдмону. В доме уже собираются
сесть за стол; застаю там Бертело и Нубар-пашу, европейца,
в физиономии которого есть что-то восточное — результат его
12
длительного пребывания в Египте; когда он смеется, на его тон
ком лице дипломата сверкают иной раз ослепительно белые
зубы, словно у дикаря.
Заходит разговор о наших бедах, о всеобщей бездарности,
фаворитизме, о том, какими мелкими делает людей государст
венная власть, сосредоточенная в одних руках. Бертело, болез
ненно переживающий наше унижение, говорит упавшим голо
сом, но красноречиво, действительно красноречиво. Нубар
намеками дает нам понять, что всюду в высоких правительст
венных сферах процветает воровство. Он особенно упирает
на безжалостность нашего правительства к слабым странам.
Рассказывает, как на сороковом году жизни он плакал,
плакал настоящими слезами, после свидания с нашим минист
ром иностранных дел, когда речь шла о предъявленных Фран
цией требованиях, — только из-за них, по его словам, Египту
пришлось влезть в долги *. Потом он засыпает Бертело вопро
сами о египетском племени, спрашивает его, отчего над егип
тянами словно тяготеет какое-то проклятие, почему они ли
шены способности развиваться, почему сыновья феллахов
оказываются ниже своих отцов, почему юноша-египтянин,
более восприимчивый к наукам, чем молодой европеец, к
четырнадцати годам вдруг останавливается в своем интеллек
туальном развитии; почему у всех талантливых египтян, кото
рых он имел возможность наблюдать со времени правитель
ства Мехмеда-Али, всегда обнаруживалось неумение мыслить
здраво?
На обратном пути в экипаже Нубара, уносящем нас в Па
риж за новостями, за всяческими сведениями, он рассказы
вает мне, что, если в Абиссинии совершается убийство, семья
убитого собирается вокруг дома убийцы и в течение целой не
дели денно и нощно осыпает его проклятиями. И как правило,
добавляет он, убийца погибает самым плачевным образом. По-
моему, бесславный и жалкий конец этого царствованья — ре
зультат того града проклятий, который посыпался на него после
Второго декабря.
15 августа, 8 часов.
В тот предвечерний час, когда мы обычно курили и преда