Дневник. Том 2
Шрифт:
калипсис!.. Конь блед!..»
Потом являются один за другим Шарль Эдмон, Нефцер,
Дюмениль, Бертело. За обедом обмениваются репликами, в ко
торых звучит безнадежность.
Говорят о тяжелом поражении, о невозможности далее со
противляться, о бездарности одиннадцати членов правитель
ства Национальной обороны и о том, что они не пользуются ни
малейшим авторитетом ни в дипломатическом корпусе, ни у
правительств нейтральных стран.
Клеймят
Гензериха. Но тут Ренан заявляет: «У немцев мало жизненных
радостей; наивысшее наслаждение для них — ненависть, мысль
о мщении и подготовка к нему». Мы припоминаем разные про
явления этой неумирающей ненависти, которая накопилась в
Германии со времен маршала Даву, наслоившись на ту, что
явилась наследием войн Палатината * и так гневно была выра
жена устами старухи, показывавшей нам замок в Гейдельберге.
Подтверждением этому может послужить рассказ, не далее как
вчера слышанный мною от одного крупного железнодорожного
деятеля. Несколько лет назад он был в Карлсруэ у француз
ского посла, и посол этот сказал при нем своему приятелю,
большому волоките и ценителю женского пола: «Тут, дорогой
мой, вы ничего не добьетесь; здешние дамы не отличаются,
правда, строгостью нравов, но французов не любят».
Кто-то из присутствующих говорит: «Оружие, требую
щее тщательного расчета, не соответствует французскому тем
пераменту. Стрелять наугад, без передышки, бросаться в шты
ковую атаку — вот что по душе нашему солдату. Если
это невозможно, он парализован. Механизмом его не сделаешь.
В том-то и состоит в данный момент преимущество прусса
ков».
Ренан, склонившийся над своей тарелкой, поднимает го
лову:
20
— Что бы ни приходилось мне изучать, меня неизменно
поражало превосходство немецкого ума, немецкой работы. Что ж
тут удивительного, если и в военном искусстве, искусстве
в конечном счете низшего порядка, но сложном, они достигли
того же превосходства, которое, повторяю вам, я обнаружил
решительно во всем, что я изучил, что я знаю... Да, господа,
немцы — высшая раса!
— О! О! — раздается со всех сторон.
— Да, у них большое превосходство над нами, — все силь
нее воодушевляясь, продолжает Ренан. — Католицизм превра
щает человека в кретина; воспитание под руководством иезуи
тов или монахов в школах для бедняков заглушает и подавляет
в детях все добродетели высшего порядка, тогда как протестант
ство
Но тут тихий, болезненный голос Бертело низвергает мысль
присутствующих с умозрительных высот философии на почву
грозной действительности:
— Господа, вы, быть может, не знаете, что вокруг нас ог
ромное количество керосина, который скопился у парижских
застав и не ввозится из-за пошлины. Если пруссаки захватят
этот керосин и выльют его в Сену, они превратят ее в огнен
ную реку, которая сожжет оба берега. Именно так спалили
греки арабский флот.
— Но почему же не предупредить об этом Трошю?
— Да разве хватит у него времени этим заниматься! — от
кликается Бертело и продолжает: — Если не будут взорваны
шлюзы канала на Марне, тяжелая осадная артиллерия прусса
ков в полном составе безо всякой помехи прибудет под стены
Парижа. Шлюзы, кажется, минированы; но подумают ли о том,
чтобы их взорвать?.. О подобных вещах я мог бы рассказывать
вам до завтра.
Я спрашиваю, надеется ли он, что комитету, в котором он
председательствует *, удастся выпустить какое-нибудь новое
сокрушительное оружие.
— Нет, нет. Мне не дали ни денег, ни людей, — отвечает
он, — а кроме того, я ежедневно получаю до двухсот шестиде
сяти писем, и для опытов у меня не остается времени. И не то
чтобы нельзя было попытаться что-либо сделать, даже изобре
сти — но времени нет... Нет времени для опытов большого мас
штаба... А заставить их что-либо принять! Я говорил с одним
артиллеристом — крупной шишкой — о керосине. «Да, — за
явил он, — в девятом веке пользовались нефтью». — «Однако же
и американцы, — возразил ему я, — во время своей последней
21
войны...» — «Конечно, конечно, но с керосином иметь дело
опасно, мы не хотим взлететь на воздух». И так во всем.
Разговор за столом то и дело возвращается к условиям, ко
торые поставит нам, вероятно, прусский король: уступка части
бронированного флота, установление новой пограничной линии,
которую видали на принадлежащей Этцелю карте и которая
отрежет от Франции ряд департаментов.
Пытаемся расспросить Нефцера, и он отвечает с тонким
скептицизмом, прикрытым раскатистым хохотом, и сильный
эльзасский акцент подчеркивает язвительность его слов. Он
рассказывает, что Гамбетта послал мэром в Страсбург чело
века, ранее удравшего оттуда, в замену мэра, мужественно там
сражавшегося. Рассказывает, что Дювернуа, по слухам, достой