Дневник. Том 2
Шрифт:
вались мечтательному раздумью, которое приводило к рожде
нию новых замыслов, — мне больше не дано в наступающих су
мерках ощущать его близость, слышать его оригинальные суж
дения, его изящные парадоксы... Я чувствую себя в этот час
особенно одиноким.
13
Пятница, 19 августа.
После треволнений последних дней у парижан совсем боль
ной вид. Их пожелтевшие и осунувшиеся лица хранят следы
всех вспыхивавших
нервы Парижа начиная с шестого августа.
Читал письма пейзажиста Руссо и был поражен изощрен
ностью мысли, софизмами, красноречием — качествами вообще
характерными для интеллекта всех выдающихся живописцев
и художников, которых я когда-либо знал, начиная с Гаварни
и кончая Руссо.
21 августа.
В Булонском лесу.
Когда видишь, как под ударами топора, шатаясь, точно
смертельно раненные, валятся огромные деревья; когда обнару
живаешь там, где была завеса зелени, — поле, на котором бе
леют торчащие, как зубья гигантской бороны, острия кольев, —
в сердце вспыхивает ненависть к пруссакам, виновникам этого
убиения природы. < . . . >
Сен-Виктор заявил мне на днях — он весь в этом: «Что за
время, когда невозможно прочесть книгу!»
23 августа.
На вокзале Сен-Лазар я встретил человек двадцать зуавов —
все, что осталось от батальона, сражавшегося под командой
Мак-Магона *. Нет ничего более прекрасного, более выразитель
ного, пластичного и живописного, чем эти люди, изнуренные
боями. Ни с чем не сравнишь их усталости, а одежда у них так
износилась, полиняла и выгорела, точно годами была под дож
дем и солнцем.
Нынче вечером, у Бребана *, все бросились к окну, привле
ченные приветственными кликами, которыми толпа провожала
уходящий полк. Ренан, едва взглянув, тотчас же отошел в сто
рону и заявил, презрительно пожимая плечами:
— Там не найдется ни одного человека, способного на доб
лестный поступок.
— Как так не способного на доблестный поступок? — воз
мутились все. — Да разве не доблесть, не самоотверженность
побуждает этих безымянных, неизвестных солдат без надежды
на славу жертвовать жизнью?
14
Ах! пусть мне лучше не говорят об этих идеалистах, этих
гуманных софистах, в которых я чувствую еле прикрытое анти
патриотическое восхищение пруссаками, об этой помеси вольте
ровского Гурона * с преподавателем точных наук!
25 августа.
Я смотрю на этот дом, набитый книгами, произведениями
художественного
если они погибнут в огне, в истории французского искусства об
разуются пустоты; и все эти вещи, столь любимые и кровно
дорогие мне когда-то, теперь не вызывают во мне активного же
лания спасти их. <...>
26 августа.
В поезде на Восточной железной дороге.
Среди ящиков, корзин, узлов старого белья, плетушек, бу
тылок, матрасов и перин, кое-как связанных вместе толстыми
веревками, среди всей этой непрочной груды готовых рассы
паться разнообразных предметов, в каждой щели и в каждом
свободном промежутке между ними, блестят быстрые глазенки
втиснутых туда крестьянских детишек.
А впереди сидит старуха из Лотарингии, в коричневом сте
ганом чепце,— у ног ее охотничий пес, рядом — клюка; время
от времени она достает из ручной корзинки черный виноград
своих родных мест и раздает его внучатам.
Суббота, 27 августа.
Сегодня у меня завтракал Золя. Он рассказывает, что хочет
написать серию романов — десятитомную эпопею — «Естествен
ная и социальная история одной семьи» *, где попытается обри
совать темпераменты, характеры, пороки и добродетели, разви
вающиеся в зависимости от среды и отличающиеся друг от
друга, подобно участкам сада, здесь освещенным солнцем —
там погруженным в тень.
Он говорит: «После скрупулезнейшего анализа чувств, про
деланного Флобером в «Госпоже Бовари», после вашего иссле-
дованья всего изысканно-утонченного, живописного и трепет
ного, после всех этих ювелирных произведений, этих чеканных
книг — на долю молодых ничего не осталось; им нечего больше
делать; им уже не измыслить, не создать совсем новый персо
наж. Воздействовать на читателя можно только количеством
томов, грандиозностью творческого замысла».
15
30 августа.
С империала омнибуса, идущего из Отейля, на спуске к Тро-
кадеро, при ослепительном солнечном свете, замечаю, что на
всем сероватом просторе Марсова поля кишат, точно муравьи,
мелкие красные и синие пятнышки: это пехота.
Сбегаю вниз и оказываюсь среди палаток, где в треуголь
нике тени виднеется то эфес офицерской сабли, то голова заго