Дневник
Шрифт:
Говорю брату. Смеется:
– Так и надо! За кровь – кровь…
Инкунабула – не кровь. Не понимая, понимаю – всегда так, во всех войнах, во все времена. Солдат не прощает высшего. Он деловито поднимет зажигалку, возьмет полотенца на портянки, отложит пеструю олеографию для деревни и бережно сложит блестящие портьеры («мануфактура-то какая, дьяволы!..»). Но все то, что ему неизвестно и не нужно, все, что его отвращает этой известной ему ненужностью, во все века он считает враждебным себе, господским, блажным, вредным – и безжалостно и весело уничтожает.
Мир судит Квислингов [1007] и Петэнов. Мир дал миру Квислингов и Петэнов. Что это такое? Откуда взялись эти страшные маски? Почему Франция управлялась маразматическим старцем, бездумно утопившим в гниющем водоеме мещанства и государственной измены свои верденские лавры всемирной славы и всемирного признания?
Почему в Греции все время кого-то убивают? Почему в мире все именно так, а не иначе? Почему судят преступников войны и не судят изобретателей атомной бомбы? Почему рядом с Герингом и Гессом не фигурирует имя достопочтенного clergyman’a Трумэна? Почему…
1007
Имя Видкуна Квислинга, министра-президента оккупированной фашистами Норвегии, стало символом коллаборационизма и предательства. 9 мая 1945 г. он был арестован, обвинен в государственной измене и приговорен к смертной казни. Казнен 24 октября 1945 г. в Осло.
Я пишу, как старый маньяк.
Мне не с кем говорить.
А на столе цветы, цветы – целый осенний сад. Но цветы почему-то кажутся мне не праздничными, а погребальными. Вспоминаю цветочные безумства в доме до войны и говорю громко-громко:
…и была для меня та тема Как раздавленная хризантема На полу, когда гроб несут… [1008]7 сентября – Reine [1009]
1008
Цитата из второй части «Поэмы без героя» Анны Ахматовой.
1009
7 сентября католическая церковь празднует день святой Регины (Regnia, по-французски: Sainte Reine) – Святой Девственницы.
Никто не поздравил – даже брат. Одна. Продолжаю болеть. Днем штопаю наволочки, сидя в зеленом кресле у окна. Одиночество весь день и весь вечер. Холодно. На столе астры, астры, целый сад увядающих цветов – богатая могила. Вечером читаю о да Винчи, о Буонарротти, о папе Юлии Ровере. Очень тихо и очень горько. Не хотела говорить брату, но говорю:
– Даже ты позабыл…
Смущается, растерян, молчит. Как он боится меня! И как вся любовь уничтожается страхом! Потом кратко беседуем: Винчи, политика, Греция, атомная бомба, японские дела. Вежливый разговор чужих людей.
Очень плохо чувствую себя. И радуюсь этому. Днем, когда стало особенно горько, позвонила к Ахматовой. Захотелось услышать голос, звучавший в те годы именно в этот день. Я всегда поздравляла себя ее стихами – и у нас с мамой всегда было безумное, пьяное, прекрасное стихотворное утреннее кофе.
Поговорила с нею. Стало легче. Maison des ombres [1010] .
А у Леонардо нашла чудесное, почувствовала человеческую гордость за него, счастье человека, живущего в век атомных бомб, за такого человека, который в XV веке мог сказать (он изобрел подводные лодки): «…но этого я не желаю обнародовать, считаясь со злой волей людей, которые использовали бы их для нападения из морских глубин на корабли, чтобы топить их вместе с их пассажирами и экипажем» (из статьи Антонио Фаваро) [1011] .
1010
Дом теней (фр.).
1011
Цитату из книги Леонардо да Винчи «Суждения» приводит итальянский математик Антонио Фаваро в своей статье «Леонардо в истории опытных наук» в издании: Леонардо да Винчи. Цикл лекций, прочитанных весною 1906 г. в Обществе Леонардо да Винчи во Флоренции / Пер. с итал. И.А. Маевского. М., 1914. С. 165.
8 сентября
Читаю все время Евангелие и Мориака. Очень интересно. Нашла о себе: дано было рабу серебро, а он не умножил его [1012] …
Ночь. Тяжелое самочувствие. Кашель. Отеки.
Хоть бы скорее, что ли…
Ночь на 10 сентября 1945
Нет, сюда не ходите. Не надо. Это склеп. Но креста и лампады Еще нет. И не видно венков. Кто-то здесь похоронен – но кто же? Ты ли, так на меня похожий, Или ты, моя радость божья, Или пепел купальских костров? Я тут часто бываю. Все мимо Прохожу. Все зайти недосуг. Все считаю круги. Этот круг По развалинам Ерусалима, Но последний ли? Может быть, да. Зеленеет в канаве вода. С лопухом говорит лебеда. От жилья никакого следа [1013] .1012
Матф. 25: 14–30.
1013
Рукопись этого стихотворения Островской см.: ОР РНБ. Ф. 1448. Ед. хр. 22. Л. 80 об.
10 сентября
Удивительные вещи рассказывает полусумасшедшая старуха. Потрясающие вещи.
А я почему-то не удивлена и не поражена, хотя и стараюсь проявить предельное удивление.
Холодно.
Я, сегодняшняя, думаю о черте итога. О старой книге на полке. О пыльной рукописи, которую никому не прочесть: зеркальное письмо.
Вчера вечером у меня Ахматова и вместе с ней безумный майор Ярополк Семенов из Москвы, красивый, гвардейский, с орденами, похожий на опричника. Мастер спорта и литературовед. Смотрит на Ахматову «пронзительными» влюбленными глазами. Она отстраняется, смеется, ворожит – какая интересная женщина, какая тревожащая женщина! Что там какой-то год рождения, какая-то седина, словно нарочно. Любуюсь ею – а это чистая золотая монета, женское любование женщиной.
Майор поразительно читает отрывки из поэмы Марины Цветаевой «Крысолов». С такой читкой ему бы прямо на эстраду – если бы Цветаеву можно было читать… А начал поэму Ахматовой, и все очарование слетело. Вдруг оказалось, что он, несмотря на два вуза, неинтеллигентный и малокультурный человек. Поэма Ахматовой написана на петербургском языке и требует и петербургского акцента, и петербургской интонации.
А волжский говорок для Цветаевой хорош – она и о немецком Гаммельне пишет таким же вот говорком, и бюргеры ее говорят так же, и Греты ее подобны московским боярышням допетровской Руси.
Майор прожил в Ленинграде неделю – и всю неделю простоял перед Ахматовой на коленях [1014] .
Она отстраняется, смеется, морщится – но это мужское неистовое поклонение ей приятно. Tr`es fеmmе.
15 сентября, суббота
Выхожу. Пару дней жила у Тотвенов в старосветской обители, в маленьких интересах, в отдыхе, в домашности, среди чужих мне людей, которые меня любят активной заботливой любовью. И эта забота обо мне, материальная, внешняя, забота о том, что я съела, как спала, когда приняла лекарство, трогает меня, бездомную и безнадзорную, – трогает, умиляет и почти расстраивает.
1014
Ср. рассказ Я.Я. Семенова (сына Я.А. Семенова) в записи О. Рубинчик: «Конец войны отец провел на Северо-западном фронте и демобилизовался поздно. По-моему, это было в конце лета, я точно не помню. Он возвращался в Москву через Ленинград. Причем у него оказалась в Ленинграде свободная ночь: он приехал вечером, а поезд в Москву был утром. Отец разыскал телефон Анны Ахматовой, позвонил ей и сказал: “Анна Андреевна, я здесь проездом, и у меня, кроме вас, знакомых в Ленинграде нет”. Она говорит: “Я вас не знаю”. – “Зато я вас знаю”. – “Ну, если вы меня знаете, – сказала Анна Андреевна, – приходите”. Когда он пришел и позвонил в квартиру, то Ахматова не решилась его впустить, открыла дверь на цепочку, а он начал читать ее стихи. Причем такие стихи, которые были мало известны. И когда он закончил, то она сказала: “Теперь я вижу, что вы меня знаете”. Они прошли в квартиру. Придя к Анне Андреевне, отец тут же заварил чай (он был большой любитель чая). Всю ночь они пили чай и читали стихи. Он читал, она читала. Он читал ей свои стихи и ее стихи, Пастернака, Цветаеву. А когда отец уходил, Анна Андреевна сказала: “Ну, теперь и я вас знаю”. Так отец познакомился с Ахматовой. А потом встречался с ней несколько раз в Москве, на квартире Ардовых.
Еще раньше, в 1939 году, отец познакомился с Цветаевой: тогда Марина Ивановна вернулась из эмиграции и жила в Москве. <…> Отец не считал себя поэтом. Помню, он мне говорил: “Я не поэт, я стихотворец”. Но он был знаток литературы, специалист. После войны он продолжал писать диссертацию и готовил учебник по стихосложению для вузов. Это у него не получилось только потому, что его арестовали. Потом я узнал, что “дело” на отца завели еще в 1939 году. Поначалу оно было связано с его поэмой “Уралов”, на которую в “Литературной газете” была помещена разгромная статья, хотя сама поэма, кажется, не была напечатана, и с тем, что отец в компаниях читал цветаевского «Крысолова». А в 1942 году на фронте отец написал стихотворение “Слово к погибшим”, которое послал Илье Эренбургу, но оно до Эренбурга не дошло, так как было задержано цензурой и попало в “дело”. Часть стихотворения я помню:
…Мертвые товарищи мои, Начинаю я – под грохот пушек – Забывать названья деревушек, Близ которых вас водил в бои…<…> Отец отбывал срок в лагере на станции Яя Кемеровской области. <…> В 1957 году мы получили официальное свидетельство о смерти, где указано, что отец умер 21 февраля 1950 года от язвы двенадцатиперстной кишки. Но через много лет моя сестра Галина, знакомясь в ФСБ с “делом” отца, прочла, что он был расстрелян» (Рубинчик О. Надпись чернильным карандашом. Отец и сын Семеновы //). О встречах Я.А. Семенова с Цветаевой см.: Белкина М. Скрещение судеб. М., 1988. С. 213–215.
Ведь обо мне никто не заботится – и так, по-семейному, никто обо мне не думает. Может быть, мне и не надо ездить к ним так часто. Умиляться мне не положено. А растроганность, безусловно, вредна.
Сегодня у меня обедала Ахматова. Читала свою великолепную легенду – какое-то преддверие к «Китежанке» [1015] . В простой и величественно ясной церковной напевности ритма пророчества, пророчества – а писалось это в 1940-м.
Снова, как и всегда. Разговор о мемуарах, о воспоминаниях современников, всегда искажающих и деформирующих, по ее мнению. Боится воспоминаний о себе. Подсознательно почти крикнула на мое «Люди не любят благодеяний…»:
1015
Островская называет легендой стихотворение Ахматовой «Уложила сыночка кудрявого…», где явственно звучит мотив Китежа, так же как в маленькой поэме «Путем всея земли (Китежанка)». Оба текста написаны в марте 1940 г.