Дневник
Шрифт:
Мир пришел в мир после того, как упала атомная бомба. А если бы ее не было?
Сначала упали американские атомные бомбы. Потом вступила в войну на Дальнем Востоке наша армия – советская. Через сутки Япония капитулировала.
Я горда, я счастлива, что атомную бомбу сбросила не моя страна.
Мы в Китае, в Монголии, в Маньчжурии. Мы – на азиатской земле. Мы с обездоленным Востоком, который умеет умирать и которому мы привьем чувство радости и победы. Мы – на Востоке, который умеет умирать. Мы – на Востоке, который мы научим жить.
Европа, старая, умная Европа, неужели вы до сих пор не поняли, что мы мудрее вас
Хорошо, что я не доживу до этого близкого и страшного поединка.
Ночь. Гудки маневрирующих паровозов. Молчаливое ночами радио, давно уже прекратившее безнадежность своего постового тиканья. Снарядов больше нет. Тревоги больше нет. Пролетающий изредка мирный самолет будит своим гудением бессознательное чувство опасности, которое мозг сразу же относит ко времени plusquamperfectum.
Война кончилась, дорогая.
Мир пришел в мир.
Вы, собственно, дождались тех событий, которые заставили вас выжить в зиму 1941–1942. Все в порядке. Может быть, вам уже следует убраться – и уступить кому-то место (впрочем, место ваше не займет никто: и человека такого не будет, и место ликвидируется за ненадобностью!).
Что же делать, дорогая?
Ведь вам-то ждать больше нечего. Ждали мира – мир пришел. Ждали брата – брат вернулся. Ждали освобождения Ленинграда от блокады – блокада уже полтора года как окончилась.
Вы жили надеждой и ожиданием. Ваши надежды исполнились, ваши надежды осуществились.
Вы больше не боитесь улиц. Снаряды больше не рвутся. Стекла не летят. Артобстрельная кровь больше не окрашивает асфальта.
Вы не ждете писем. Вы не безумствуете. Вы не сходите с ума от отчаяния и ужаса. Ваш брат, ваш ребенок, ваша кровь, – рядом с вами. Вот он спит в соседней комнате, усталый, замученный, злой, нереальный, совсем реальный, самый близкий.
Вы даже сомневаетесь в его любви к вам. И вы знаете, что ваша дружба не нужна ему. Вы только наблюдаете, весело и горько, как всегда, подчиняясь темному гению внутреннего видения и внутреннего знания.
Мы никому не нужны по-настоящему.
Нужность ваша определяется вашим материальным бытием в материальном мире, несущим с собою и в себе материальные выгоды сосуществования с вами.
Научились, однако, вы многому.
Вы научились молчать. Вы научились не читать. Вы научились думать своими мыслями.
Пока жив 86-летний д-р Тотвен, надо обменять болевой стрихнин на безболезненные и вечные сны морфия. Я боюсь жизни в таком мире, в котором существуют атомные бомбы – тихие и легкие пакетики, под силу восьмилетнему ребенку с синими глазами.
Я боюсь писать дневник.
Потому что я признаю свое поражение:
– Habet! [1005]
А на столе в столовой стоят дивные букеты осенних садовых цветов. Сегодня их мне принесли Знамеровские, мать и дочь, которых я шармирую неизвестно зачем. Но я зато знаю, почему они мне приносят цветы. Я направляю стихи молодой Знамеровской, через меня она сможет войти в печать и в литературу, через меня она и печататься будет раньше меня.
Все это я знаю.
1005
Достаточно! (лат.)
И
Мы, пожалуй, зашли дальше вас, ваше величество, царь Экклезиаст!
Отрада моя – частые встречи с Ахматовой.
Человек, с кем хочу и могу говорить, – Анта. Двадцать лет волнующей близости с нею. Двадцать лет нежнейшей дружбы, которую нельзя назвать дружбой. Двадцать лет молчания.
Она, кажется, простила мне то, что я не пришла к ней вторично в 1942 году, что я не протянула ей братской руки. Может быть, простила – она, не умеющая прощать, как и я.
Уход мамы ощущаю катастрофически. В особенности теперь, когда с восстановлением всеобщей нормы восстанавливается и мое привычное нездоровье, бывшее для меня нормой всю жизнь.
Часто и много лежу: странные температуры, странные слабости, сердцебиения, недомогания. Слежу за собой: явления как у мамы перед гибелью. Видимо, декомпенсация. Врачи-то об этом не скажут. У них другое, ласковое – субкомпенсация сердечной деятельности.
Ах, как жаль, что ты не богатый, не богатый, товарищ мой! Был бы богатый, водку пил бы, водку пил бы, товарищ мой! Был бы богатый, порошок бы нюхал, порошок бы нюхал, товарищ мой!
В Киеве – антисоветские настроения: печалуются об ушедших фрицах – торговля ведь была, частная, настоящая, доходная, идейная! Сволочи, во имя чего же погибли миллионы? Мориак пишет о Христе, о спасении: «Depuis qu’il a souffert et qu’il est mort, les hommes n’ont pas et'e moins cruels, il n’y a pas eu moins de sang vers'e, mais les victimes out 'et'e recr'e'ees une seconde fois… m^eme sans le savoir, m^eme sans le vouloir» [1006] – великолепно принудительное спасение, от которого не спрячешься даже во грехе и преступлении! Идейно мы близки к этой потрясающей концепции.
1006
«С тех пор как он страдал и умер, люди не стали менее жестокими, не стало проливаться меньше крови, но жертвы были воскрешены, хотя они об этом не знали и этого не искали» (фр.).
В Эстонии и Латвии партизанят «недовольные», стреляют из-за угла. Нам, советским, в Эстонии жить нехорошо. Даже в Германии легче.
Из Дрездена, как говорят, «переводится» в СССР знаменитая пинакотека. Где же будет Сикстинская? В Ленинграде или Москве? В Дрезден ездила большая комиссия – Эрмитаж, Академия художеств.
В древние замки пышной Саксонии наша армия входила – и останавливалась, потрясенная: богатство, роскошь, портьеры, вазы, картины – музей!.. музей, черт его!.. Из древних замков Саксонии наша армия уходила, оставляя потрясенными стены: распоротые картины, битый фарфор, стащенные на черт его знает что занавески, хруст миниатюр на кости под разудалым сапогом, богемский хрусталь, наполненный зловонием испражнений, паркеты, лестницы, дворы, усыпанные разобранными страницами книг и драгоценными листами грамот, инкунабул, рескриптов (Знамеровской рассказывал офицер, вернувшийся оттуда, искусствовед, товарищ по факультету).