Дневник
Шрифт:
Три года без нее.
Первый день Жизни в годовщину ее смерти.
Ночь на 11 мая
Если бы во мне жила такая радостная и жизнетворческая душа… как у тебя, мама моя…
Трудно мне, трудно. Morbidezza [963] , видимо, – не подумайте только, что модернистическая morbidezza.
Обедаю у Тотвенов.
Вечер – ночь – банкет у Писателей. Скучаю до зевоты. Ночью – когда все уже перепились, а оркестр уехал домой – играю до удури на рояле:… «под танцы»! Все пьяны, всем все равно. Вагнер скачет… а Вечтомова выглядит похабно-пьяной девкой, пытающейся сойти за купальную ведьму. Чудесна, светлая, золотая и розовая, Елена Серебровская: и зачем только она пишет стихи? И так хороша, и так хороша [964] . Хмельницкая выпила чересчур и плачет – и объясняется с невозмутимо альфонсным Золотовским – и говорит мне:
963
Нежность,
964
Ср. с воспоминаниями об этом банкете самой Е. Серебровской: «…это было вечером в зале Дома писателя имени Маяковского, где на праздничный банкет, вырезав продуктовые талончики и внеся по нескольку рублей, собрались писатели, жившие в городе и успевшие вернуться с фронта. <…> Наступил день, которого мы все ждали. Уже с первого мая знали: не сегодня – завтра. Восьмого мая в Союзе писателей услышала о праздничном банкете. Ко дню победы я сберегла платье. Белое, шелковое, расклешенное. А на плечах был маленький белый песец, хвостик потрепан, но мех ничего, вполне приличный. <…> В зале слева, ближе к окнам стояли столики на четверых, много столиков, общая лавка. Справа у стены был наскоро сооружен какой-то очень длинный стол, а за ним длинная общая лавка. Мое место было именно там, где-то посередине длинного стола. Видеть оттуда можно было всех, весь зал. На сцене играл духовой оркестр. Говорились ли речи? Не помню. Наверное, нет. Может, только самое первое, вступительное слово? Праздник был такой единственный, такой неповторимый! <…> Мы произносили тосты, что-то ели, смотрели друг на друга счастливыми глазами. В середине зала было оставлено место для танцев. Многие танцевали. <…> шли уже ночные часы, но никто не хотел спать. Сидели за пустыми столами, болтали. Прохаживались по красивым гостиным Дома писателя. Помню картину: у камина, хотя, конечно, незажженного, сидит в кресле счастливая, довольная Анна Андреевна…» (Серебровская Е. Дочь своей родины // Звезда. 1988. № 1. С. 178–179).
– Ну, не сердитесь, ну, я больше не могу…
А я, злая, напряженная, все видящая и ничего не прощающая (товарищи, подумайте о погибших солдатах, о крови, подумайте!), говорю сквозь зубы:
– Ne pleurez pas, on vous regarde… [965]
Самое страшное для меня: on vous regarde…
Хмельная Ахматова широким жестом приглашает меня к себе. Пьет она хорошо – не ожидала. Присаживаюсь рядом, говорю, что Марина Карелина обижена… Смеется: ласковая сегодня – потому что все равно.
965
Не плачьте, на вас смотрят… (фр.).
За соседним столиком вдребезги пьяные писатели – четверо – стадно декламируют:
– … все сохранила ты, Равенна [966] …
Любопытно: комплекс ритма.
На утренней улице встречается пьяный Остров Дмитрий – un parvenu en toutes choses [967] :
– Мне девочка нужна! – орет он. Проходит мимо.
Провожает меня Кобзаревский – из тех, кто в каждой женщине пытается найти «девочку». В течение всего вечера стараюсь отделаться от него, убеждая его в том, что он прекрасный отец, что хорошим отцом быть гораздо труднее, чем хорошим любовником. Его мнение обо мне – postfactum:
966
Искаженная цитата из стихотворения А. Блока «Равенна» (1909):
Все, что минутно, все, что бренно, Похоронила ты в веках. Ты, как младенец, спишь, Равенна, У сонной вечности в руках…967
выскочка во всем (фр.).
– Да, интересная… Жаль, из недоступных, кажется…
Господи, как мне весело!..
А ведь это – первый день после войны.
Простите нас всех, мы – погибшие.
Только мертвые сраму не имут..
На улицах очень много пьяных… Это понятно. Я бы, кажется, пила непробудно – от страха.
20 мая
Кино: «От Вислы до Одера»; «Знамя победы над Берлином» [968] . Когда смотришь на горящий подобстрельный Берлин, качаешь головой, сокрушаясь:
968
Документальные фильмы «От Вислы до Одера» (1945) и «Знамя Победы над Берлином водружено» (1945; реж. В.Н. Беляев).
– Ах, жалко все-таки… такой город..
Когда потом смотришь на чудовищные скелеты мертвой Варшавы, думаешь не о Варшаве, а о Берлине так: «Мало… мало… еще бы надо!»
Показан гестаповский двор с трупами расстрелянных – сотни, тысячи. Лежат, как бревна, как большие овощи. Бывшие люди. Тысячи.
Рядом – Анта, умная и несчастная; рядом ее племянница – глупенькая и тоже несчастная.
24 мая
Готовлюсь (лениво и бездумно) к моему вечеру в Доме писателя. Переводы на французский Гора и Никитина [969] . Бездарная русская проза. Работаю вяло и без интереса. Переводы – не мое дело. А знают меня все как переводчика – только.
969
В архиве Островской сохранились ее переводы на французский произведений Г. Гора и Н. Никитина: «Ботанический сад» (ОР РНБ. Ф. 1448. Ед. хр. 55), «Письмо из Ленинграда» (Там же. Ед. хр. 60).
31 мая
Вертинский в М-м ДК [970] . Смотрю не на старенького безголосого chansonnier с поразительной культурой дикции и «подачи» слова, а на публику: молодежь – военная, орденоносная, покрытая славой, здоровые рослые бездумные девушки – все в иступленном восторге, в опьянении, страшнее алкогольного. Что же у них общего с магнолиями, с королевами, с отчаянием спокойной Молдаванской, с жалобами бедного любовника, которого покидает любимая для роскошного владельца роскошного авто? Вертинского воспринимаю как механическую стрелку социального барометра. Что же мы сделали за 28 лет? Каких людей мы создали? Почему же им нравится Вертинский? Почему же на концерты Вертинского, не анонсированные нигде, попасть труднее, чем на премьеру балета, чем в филармонию, чем на любого из самых лауреатских лауреатов?
970
Вероятно, Островская пишет про Гарнизонный клуб милиции, он же – клуб НКВД.
Ничего не понимаю.
Впрочем, может быть, это и естественно: хороший кабацкий жанр – а кабаков нет – а кабаков хочется… вот и бросились на первый кабак.
И – все-таки…
Жертва должна быть оправданной. Иначе: в петлю, дорогая, в петлю.
1 июня, пятница
Мой вечер у Писателей. Безразличие. Словно не я. Много хороших слов. И все – пустое: и вечер, и слова.
Эдик болен. Лежит дома. Видимо, плеврит. Боюсь, что обострение ТБС, как и у меня. Ходят милые и неграмотные врачихи – молоденькие.
Я занимаюсь не литературой, а кухней.
Июнь, 29, пятница
Вот и месяц кончился. Холодный, свежий, не летний, с чудесными перламутровыми ночами. Все время очень трудные настроения. Денег нет, расходы огромные (болезнь Эдика, поправился, питала его блистательно).
Единственная отрада моя за весь месяц – частые встречи с Ахматовой.
На днях – Вс. Р[ождественский]. Демобилизован. Рассказывает милые интересные вещи о Москве – о театрах, о писателях, еще о чем-то. Дарит мне книжку Фаррера. Боже мой. Неужели он и меня видит сквозь призмы французского модерна?! Забавно. Когда мне было 14 лет, я влюбленно обожала Фаррера за его «La Bataille» и «Fum'ee d’Opium» [971] и писала даже какие-то аннамитские [972] новеллы, где было все: и инфернальные женщины, и опиум, и корабли, и разлуки, и бездумные и странные любови…
971
Имеются в виду книга новелл «Дым опиума» (1904) и остросюжетный роман «Битва» (1905) К. Фаррера.
972
Аннам – область, занимавшая центральную часть современной республики Вьетнам и находившаяся в 1874–1949 гг. под французским протекторатом.
Люди, люди. Работа для Физиологического института. Встречи, кино, болтовня, пустота. И – тоска… но какая!..
14 июля, суббота
Бастилия. Вс. Р[ождественский], которого кормлю обедом, потому что семья его на даче, а столовая Д[ома] пис[ателей] – на ремонте. Жена его, кстати, как говорят, беременна и вот-вот родит… а он об этом со мною ни слова, эстетствует, умалчивает. Глупо. Со мною ведь можно – и должно – говорить обо всем. Очень глупо. Тем более что ничего от «Imaginary Portraits» and «Conversations» [973] не получается. Я уж не говорю об «Imaginary Life» [974] !
973
«Воображаемых портретов» и «Разговоров» (англ.).
974
«Воображаемой жизни» (англ.).
На столе много цветов. Знамя Бастилии. Во мне веселое, легкое, оf no importance [975] . Память скользит по ломаным углам неполных отражений – тоже цветы, тоже люди. Зеркала. Тени. Темрera [976] .
Если бы Вы приехали, что бы я Вам сказала?
– Tiens, c’est vous [977] , – сказала бы я, вероятно.
Потому что я не жду Вас и (глубинно) не хочу Вашего возвращения. Ведь от Вас мне снова будет неловко, раздраженно и больно – как от элегантной и изящной обуви, от которой я отвыкла, которая, вернее, мне не по ноге.
975
беспечное (англ.).
976
Времена (лат.).
977
Надо же, это вы (фр.).