Дни и ночи Невервинтера. Книга 2
Шрифт:
Он вновь приложился к фляжке, а Эйлин, успокоившись, вздохнула.
— Не, Ниваль, не выйдет. Ты же наследный принц Невервинтера, куда мне до тебя.
— Ну, не скажи. Ты — народный герой, легендарная личность. А я, — Ниваль махнул рукой, — может, еще меньше аристократ, чем ты.
Эйлин хлебнула из фляжки и удивленно посмотрела на него.
— Не поняла.
— А что тут понимать. Ты хоть родителей своих не знаешь, может, они у тебя о-го-го. А я… лучше бы не знал, не так тошно было бы.
Эйлин присвистнула и села лицом к Нивалю, сложив ноги по-турецки и уперев в них руки.
— Так-так. А сам называл меня
Ниваль поморщился.
— Да ладно тебе.
Он помолчал немного и проворчал:
— Я вообще-то нездешний. Родился в Уотердипе.
— Уотердип — большой и богатый город. Мечтаю там побывать, — заметила Эйлин.
Ниваль насмешливо взглянул на нее.
— Чем богаче город, тем беднее окраины. Видела бы ты, в каком убогом жилище я рос. Мой отец… только не смейся… он был бардом.
Эйлин искренне возмутилась.
— Ну, знаешь ли! Что тут смешного? Хороший бард всегда в почете. Некоторым даже титулы и крепости дарят.
Он кивнул.
— Это точно. А папаша был, наверное, не из самых талантливых. Чтобы свести концы с концами, он приторговывал всяким барахлом. Надеялся обучить меня своему искусству, но, к счастью, мне медведь начисто оттоптал оба уха, да и магии я чужд.
— А мать? — Спросила Эйлин, чувствуя, как от выпитого у нее начинает кружиться голова и картинка временами теряет резкость.
Ниваль помолчал, залпом допил оставшийся шнапс, поперхнулся и отшвырнул пустую фляжку в сторону.
— О ней ничего хорошего сказать не могу, кроме того, что, по словам отца, она была хороша собой, имела чудесные темные волосы, удивительные и прекрасные ореховые глаза, фигуру нимфы и доброе сердце. Что не помешало ей бросить нас, когда мне не было и двух лет.
— Ничего себе, что же это за мать такая…
Ниваль грустно улыбнулся.
— У моего отца был один, но великий талант — умение втереться в доверие. Женщины от него просто таяли. Не то чтобы он был бабником. Старый пройдоха искренне влюблялся в каждую, и не было такого, чтобы, влюбившись, он не добился взаимности.
— Наверное, он был красавчиком.
— Язык у него был хорошо подвешен — это точно. А о внешности можешь судить по мне — я его копия.
Эйлин хмыкнула и иронично-оценивающе взглянула на Ниваля. Зря он прибедняется. Румяное лицо — «кровь с молоком». Синие глаза, которые могут улыбаться или выглядеть детски наивными, а могут становиться проницательными, цепкими и приобретать холодный, стальной блеск. Сам он в такие моменты становится похож на добермана перед прыжком — умного, уверенного в себе зверя, за секунды решающего, как сэкономить силы, но схватить наверняка. Эту его ипостась Эйлин разгадала далеко не сразу. Потрясающая способность к перевоплощению. Красивые губы, на которых играет то добродушная, то язвительная, то любезная или холодная улыбка. А иногда они превращаются в жесткую линию. Приличная фигура, наводящая на ассоциации с тем же мускулистым и поджарым доберманом. И волосы — не какие-нибудь белесые или тускло-соломенные, а золотистые, какие нечасто можно увидеть. Еле заметные следы от оспин совсем не портят его. К тому же, их прикрывает начавшая расти светлая борода, и она ему здорово идет. Во всяком случае, с ней он выглядит на свой возраст, а ему должно быть больше тридцати, учитывая его положение. Эйлин вздохнула.
— Эх, Ниваль, Ниваль.
— Что? Договаривай, не стесняйся.
Она густо покраснела, пожалев, что сболтнула лишнее. Даже это жуткое пойло для кентавров не могло заставить ее заговорить об этом. Но Ниваль и так все понял и усмехнулся.
— Так уж я устроен. Трудно сказать, чего тут больше — природы или жизненного опыта.
Эйлин поежилась.
— Я не хотела об этом говорить. Не вздумай меня обвинять. Я просто пьяная — вот и ляпаю, что попало.
Но Ниваль и не собирался ее ни в чем обвинять.
— А почему бы нам не поговорить и об этом? Я и так рассказал тебе так много, что, когда просплюсь, первым делом захочу подсыпать тебе яду в рассол.
Эйлин фыркнула.
— Вот уж не думала, что у вас в Девятке так неэлегантно расправляются с неугодными. А как же подосланные убийцы с отравленными кинжалами или пожизненное заключение в мрачное подземелье по сфабрикованному обвинению?
— Ну, ты скажешь, — развеселился Ниваль, — да меня жаба задавит убийце платить: бюджет не резиновый, а еще на старость отложить надо. А фабриковать обвинение — уволь, и так голова целыми днями пухнет. А тебя я мог бы, например, пошантажировать.
Эйлин кивнула.
— Давай, давай, и пусть Касавир тебе первому голову открутит.
Ниваль рассмеялся.
— Ну ладно. Раз уж избавиться от тебя без шума мне не светит, исповедаюсь тебе напоследок.
Он немного помолчал, собираясь с мыслями, и начал свой необычно связный для его состояния рассказ. Словно он уже давно все выстроил и разложил по полочкам в своей голове, только вот рассказать это было некому.
— Моя драгоценная матушка приехала в большой город из деревни в расчете покорить сердце если не знатного вельможи, то какого-нибудь захудалого купца. Но встретила моего отца и поверила в его россказни. Потом родился я. А потом ей надоело слушать обещания золотых гор, и она бросила нас, сказав напоследок, что была дурой, что сразу не вышла замуж за мельника. Она вернулась домой и все-таки вышла за него.
— Откуда ты знаешь?
— Когда мне было 13 лет, мне захотелось найти ее. Отцу я не сказал, куда пошел. Это было глупо, конечно, зачем ей нужна было тень из прошлого в моем лице.
— Нашел?
Ниваль кивнул.
— Угу, она жила в богатом доме мельника на окраине, у нее было двое близнецов. — Он вздохнул. — Она не могла не узнать меня, и узнала, я чувствовал это. Но сделала вид, что приняла меня за нищего, стала быстро совать какие-то деньги, еду… Я оттолкнул ее и убежал, но вернулся ночью. Чтобы поджечь дом. Я возненавидел их всех — ее, располневшую, но красивую, какой ее описывал отец, ее довольного мужа, сытых пухлых детей.
— Нужели ты сделал это?! — Прошептала Эйлин.
Он покачал головой.
— Я услышал детский плач и увидел свет в окне. Там был еще один ребенок, младенец. Она встала, чтобы покормить его. С тех пор я стал учиться контролировать свои чувства, поступки и не проявлять эмоций.
Они долго молчали. Наконец, Эйлин сказала, дотронувшись до его руки.
— Извини, я не хотела заставлять тебя вспоминать все это.
Ниваль пьяно усмехнулся и, перехватив ее руку, поцеловал ее. Его несло, и он не хотел останавливаться. Так много лет у него не было возможности хоть ненадолго стать самим собой, облегчить душу, а может, и лучше понять себя.