Дни моей жизни. Воспоминания.
Шрифт:
Или:
– - Критика В. вам легко задобрить: стоит вам поднести ему что-нибудь для его коллекции...
Или:
– - С критиком К. ничего не поделать: он женат на актрисе и всех остальных актрис на ее роли заедает...
От всех этих советов меня прямо ужас брал, но Яворская иногда им следовала и пробивала себе дорогу как умела.
Она имела успех у публики, но к этому успеху примешивалось немало сплетен, шипения, зависти... Были люди, становившиеся сразу ее рабами, были и не выносившие ее. Она часто применяла к себе слова Марии Стюарт из трагедии Шиллера:
Была я в жизни сильно нетерпима,
Зато и сильно, горячо любима!
Она была очень
Я не могу ее представить себе иначе, как в движении: что-то передвигающей, куда-то идущей, торопящейся, устремляющейся...
Очень странные у нее были глаза: в них чувствовалась какая-то пустота, словно они не отражали и не воспринимали внешнего мира. Иногда немного блуждающие, иногда смотревшие почти не мигая, широко раскрытые, -- недаром поклонники звали их "русалочьими". Это были глаза, не имевшие дна, не передающие никакого чувства, не жившие жизнью ее лица с очень нервными и подвижными чертами.
В Суворинском театре она, несмотря на свой успех, не пришлась ко двору.
Суворин в юности был народным учителем. Попутно занимался литературой. Он печатался в "Современнике", в "Ясной Поляне" Л.Толстого, писал вещи из крестьянской жизни, занимался составлением книг "для народного чтения". За свою книгу "Всякие" подвергся судебному преследованию, причем книгу сожгли по приговору суда... Это было -- начало.
А продолжение, которое я застала, было: миллионное состояние, газета "Новое время", почти официоз, и положение короля "шестой державы", прессы. Бывший народник превратился в ярого реакционера, жуткую фигуру своего времени.
Суворин был высокий, представительный старик с проницательными глазами и седой бородой патриарха... Он сочетал в себе черты русского самодура и европейского журналиста. Был очень умен, чутьем отличал, где "сенсация". С его мнением считались в правительственных сферах, и значение его в жизни русской общественности было огромно: значение отрицательное и вредное благодаря его выдающемуся таланту журналиста и уму, направленному против всего, чему раньше он поклонялся.
К людям вообще относился он с презрением старого авгура, думая, что деньги могут сделать все. В неподкупность он не верил -- как не верит в чужую добродетель женщина, изменяющая своему мужу... Богат он был очень. Газета приносила баснословный доход. Говорили, что к свадьбе своей дочери он подарил ей в приданое "кухарок" и "покойников", то есть доход с объявлений о них, и одно это составило колоссальную сумму.
Театр он любил страстно: говорил, что театр для него все равно, что для других табак или алкоголь, что он знает, что надо бы от него отказаться, да не может.
С Яворской у него сразу установился "вооруженный нейтралитет", впоследствии сменившийся даже враждебными действиями. Очень уж у них были разные взгляды.
В театре к ней хорошо относились только Буренин, которому совершенно было все равно, какие политические взгляды у интересной женщины, да еще П.П.Гнедич.
Гнедич в то время был довольно известный писатель, беллетрист и драматург. Родственник знаменитого переводчика "Илиады" поэта Гнедича,
Впоследствии он был управляющим труппой Александринского театра и написал еще много пьес, из которых наибольшим успехом пользовалась пьеса "Холопы", шедшая еще и в первые годы революции.
Писал он во французском духе, легко, живо и тонко, и читались его книги нарасхват. Он был необычайно корректный человек. Несмотря на то, что он состоял одним из директоров Суворинского театра, он не имел в нем фаворитки. Был одним из редких писателей, не носившихся со своим "я". С ним можно было разговаривать часами -- и ни звука не услышать о его литературных делах. Как говорят англичане, он не любил "толковать о своей лавочке". У него была прекрасная квартира на Сергиевской, где по воскресеньям собирались. Там всегда было многолюдно, непринужденно, хозяева радушны, и царило какое-то, я бы сказала, "умное оживление", шутливость, общий разговор, всё без натяжки. На одном из таких воскресений, между прочим, из шуток родилась знаменитая "Вампука" -- пародия на устарелую оперу.
Гнедич был со мной знаком еще по "Артисту", московскому журналу, где мы оба сотрудничали, и относился ко мне очень хорошо. Звал меня "кузиной", уверяя, что в наших писаниях есть что-то родственное. Мы с ним всегда поддерживали переписку. Я отдала в музей его остроумные письма, написанные то в стиле старославянском, то в духе XVII века, -- он любил такие шутки. Он был одним из немногих друзей наших в Суворинском театре. А друзья нам очень были там нужны: предстоял бенефис Яворской и "испытание огнем" отношения к ней петербургской публики.
Яворская решила ставить "Принцессу Грезу" Ростана в моем стихотворном переводе. Но обычная чуткость, очевидно, покинула Суворина. Пьеса ему не понравилась, и, когда Яворская заявила ему, что ставит ее в бенефис, он совсем взбеленился. Приходил на репетиции со своим неизменным посохом, стучал им об пол и громко из своей ложи восклицал на весь театр:
– - Какой-то дурак едет к какой-то дуре на каком-то дурацком корабле, а эти девчонки воображают, что Петербург от этого с ума от восторга сойдет!..
Конечно, видя нерасположение Суворина к этой пьесе, все остальные вторили ему: дирекция отказала в новых декорациях, в костюмах... Скептические улыбки, пожатия плечами -- вот все, что мы встречали в ответ на наши просьбы. Ставил пьесу тогдашний режиссер Суворинского театра Е.П.Карпов. Режиссер он был посредственный, но как "народник", которым считал себя, любил ставить пьесы Островского или Потехина и сам писал пьесы из народного быта. Поправлял актрису, сказавшую "мужей":
– - Мужей! Да разве так говорят?