Дни моей жизни. Воспоминания.
Шрифт:
– - А как же, Евтихий Павлович?
– - "Мужьев" надо говорить!
Понятно, романтическая драма, да еще в стихах, на сюжет средневековой легенды о любви трубадура принца Рюделя к Мелиссанде, принцессе Триполиса, увлечь его не могла, и он, что называется, умыл руки в ее постановке. Фактически ставить пьесу пришлось нам с Яворской.
Роль принца Рюделя играл актер Красов, человек мягкий, милый, с высшим образованием, роль его друга, трубадура Бертрана, -- молодой, пылкий Анчаров-Эльстон. Оба они увлеклись своими ролями и усердно помогали нам в постановке. Вот уж поистине было коллективное творчество! Бутафоры, рабочие,
Незанятые в пьесе актеры и актрисы посмеивались и кивали головами, проходя мимо сцены, где мы работали с увлечением молодости. Я никак не могла понять этой враждебности, как будто заранее торжествующей провал пьесы: ведь если не будет успеха, так пострадаем не только мы, а общее дело. Но я не предполагала правды, а именно, что в этом театре "общего дела" не было: каждый думал только о себе, и при этом не только желал, чтобы ему было хорошо, но требовал, чтобы другому было плохо... "Скорбь о благополучии ближнего"! Я там впервые с ней познакомилась.
Упрекали нас за все, даже за то, что бенефициантка "нарочно выбрала пьесу без женских ролей" (действительно, там еще только одна женская роль наперсницы принцессы, которую играла красивая и изящная Борги).
Все шипели: "Тиару-то можно с Сары Бернар скопировать... а вот таланта-то нельзя..."
Пророчили неуспех, а в глаза высказывали лицемерное сожаление: "Кому в наше время нужны сказки? Очень неудачный выбор".
Приезжая в театр, мы словно проходили сквозь строй...
А у меня, как на беду, еще не ладилось со "стансами" Рюделя. Я их перевела дословно и размером подлинника, но получалось необычайно прозаично -- я же чувствовала, что от этих стансов зависит все, в них был лейтмотив пьесы... Билась я, билась и, наконец, вдруг как-то ночью проснулась -- и у меня в голове спелись стансы. Совсем не так, как первоначально. Я утром же полетела в типографию, рассыпали набор страницы и заменили прежние стансы этими. Потом -- в театр, к суфлеру. Все на меня ворчали, что надо переучивать, но я стояла на своем... И стансы пошли в новом виде.
Наконец настал роковой день. Как дожили до вечера, сказать трудно. Я сидела в ложе Гнедича, первый номер бенуара с правой стороны, дрожащая и взволнованная: я знала, что мы с Яворской поставили на карту очень многое тем, что настояли на постановке этой пьесы, провал которой предсказывали почти все.
Первый акт этой пьесы происходит на палубе корабля; на нем умирающий принц Рюдель плывет из Франции в Триполис к принцессе Мелиссанде, которую он полюбил по описаниям паломников, с тем чтобы взглянуть на нее перед смертью.
Бенефициантки в первом акте на сцене нет. Действие идет на палубе потрепанного бурей корабля.
При ней все женщины -- ревнивы,
И все мужчины -- неверны!
Матросы решают сделать еще усилие, берутся за весла, и в это время раздается крик: "Земля, земля!"
Тут выносят принца, и он, чувствуя себя слишком слабым, чтобы ехать самому к принцессе, просит своего друга Бертрана ехать за него и сказать принцессе стихи, которые он давно сложил для нее. Эти стихи он говорит Бертрану под аккомпанемент арфы.
Эти стансы -- свободный пересказ скорее, чем перевод, -- начинались словами: "Любовь -- это сон упоительный..."
Помню, как сейчас, бледное лицо Красова--Рюделя, белокурые локоны и руки, бессильно упавшие на голубое покрывало, на которое мы еще накануне, не щадя трудов, сами нашивали серебряные французские лилии.
Я смотрела то на него, то на примолкший театральный зал. Блестящий зал того времени: мундиры, фраки, кто-то из великих князей, умопомрачительные туалеты дам... Зал казался чужим и враждебным.
Невольно приходила на память знакомая, такая простая и добрая Москва, милые лица Саблина, Гольцева, Чехова... Московская восторженная молодежь, друзья-студенты в косоворотках и курсистки... Здесь -- среди малокровных петербуржанок и вылощенных гвардейцев -- друзей не было. Угрожающе выглядела ложа Мережковских, презиравших таких обыкновенных смертных, как мы...
Красов начал читать при полном молчании публики:
...Люблю -- и ответа не жду я,
Люблю -- и не жду поцелуя...
под красивый аккомпанемент арфы ("Каскад" Цабеля, удивительно подошедший к ритму стансов). Закончил:
Люблю мою Грезу прекрасную,
Принцессу мою светлоокую,
Мечту дорогую, неясную,
Далекую!..
Кончил. Оборвались звуки арфы. Пауза...
И вдруг в театре словно буря разразилась: рукоплескания, крики, вызовы... Обычно сдержанную петербургскую публику словно подменили.
Мы с Гнедичем недоуменно переглянулись.
– - Кузиночка! Да ведь это -- успех?
– - сказал он.
– - И еще до выхода бенефициантки!
В антракте в театре было волнение. Восхищались, поздравляли, везде был какой-то радостно-возбужденный говор -- публика уже не казалась мне ни чужой, ни враждебной, -- только из ложи Мережковских раздавались неодобрительные отзывы: "Стихи для шарманки..." и т.п. Услужливые знакомые спешили мне передавать эти отзывы, но мне было все равно (тем более, что я вполне понимала, что эти наивно-простые стихи не могли понравиться изысканным Мережковским). Я поспешила успокоить волновавшуюся не меньше моего бенефициантку.
Выход ее во втором акте довершил впечатление. Она была очень красива в этой роли: в венке из лилий, с распущенными золотыми волосами, почти до полу, совсем сказочная принцесса. Цветы, арфа... Спектакль прошел с успехом. Нас бесконечно вызывали, благодарили... Гнедич сиял, как будто это была его собственная пьеса. И даже сам Суворин поздравил нас с успехом.
– - Вот видите, Алексей Сергеевич, -- не удержалась я, чтобы не подразнить его: -- дурацкий-то корабль понравился!
– - Не ожидал, никак не ожидал, признаюсь!
– - засмеялся он.
– - Что делать? И на старуху бывает проруха!