Дни моей жизни. Воспоминания.
Шрифт:
Я сидела за ужином недалеко от Горького, глядела на него и невольно вспоминала того Ростана, о котором он с таким восхищением говорил. Я спрашивала себя: а понял ли бы Горького и оценил ли бы его так же высоко Ростан? Какие полярные противоположности! Изнеженный, женственный Ростан, похожий на силуэт с рисунков Гаварни, и этот молодой богатырь в своей рабочей блузе... Там -- в начале карьеры -- розы, Розмонда, изящный особняк, академия... Здесь -- волжские грузчики, жизнь впроголодь, скитания... Там -- поклонение Парижа, приемы, премьеры... Здесь -- тюрьма, высылка, нелегальные приезды в Москву или Петербург...
Думала я о разнице судеб этих писателей -- и тогда еще не могла предвидеть, какие итоги дадут эти две жизни.
Вскоре
Своим девизом газета взяла: "Безумству храбрых поем мы песню". Правда, по тем временам она и была смелой. И Горький поместил там рассказ, который оканчивался строками, которых я никогда не забуду:
"Литература есть трибуна для всякого человека, имеющего в сердце горячее желание поведать людям о неустройстве жизни и о страданиях человеческих, и о том, что надо уважать человека, и о необходимости для всех людей: свободы, свободы и свободы".
Помню, в газете Тан поместил стихи, посвященные Горькому:
Там, где торг ведут свободный
И Россия и Сибирь,
Над рекою судоходной
Поселился богатырь.
Щеголял в цветной одежде,
Щеголял в мороз босым --
Назывался Стенькой прежде,
А теперь зовут Максим.
И повытчик и лабазник
Одинаковы в цене:
Верь, Максим, настанет праздник
И на нашей стороне.
Молодого опального богатыря полюбила чуткая молодежь и всячески старалась ему высказать свою любовь. Я помню, как мы со студентами устраивали концерт в честь М.Горького, -- я прочла тогда с эстрады стихи, посвященные ему, и помню, как страстно приветствовали последнюю строфу, в которой я выражала уверенность, что Горького ждут и слава, и свобода.
В 1906 году по инициативе Горького возник "Нижегородский сборник" в пользу учителей Нижегородской губернии, этих подвижников и страстотерпцев тех лет. Сборник издан был товариществом "Знание". Душою его был Горький. Он дал туда пять своих вещей. Приняли в сборнике участие Белоусов, Куприн, Короленко, Телешев, Тан, П.Я. (Мельшин). Горький прислал мне теплое письмо с просьбой дать что-нибудь в сборник, что я и сделала с радостью, зная, что уж раз за сборник взялся Алексей Максимович, то деньги пойдут на дело. В одной из помещенных там вещей Горький говорит: "Да здравствуют сильные духом, мужественные люди, которые служат истине, справедливости, красоте. Мы их не знаем, потому что они горды и не требуют наград: мы не видим, как радостно они сжигают свои сердца". "Не жалей себя -- это самая гордая, самая красивая мудрость на земле. Да здравствует человек, который не умеет жалеть себя. Есть только две формы жизни: гниение и горение. Трусливые и жадные -- изберут первую, мужественные и щедрые -- вторую". Эти слова запали в сердце. И, конечно, жизнь Горького была одним сплошным горением. Как это было непохоже на Ростана, который говорит, что "жизнь надо жечь с двух концов"...
Горький для нас в свое время был больше, чем просто талантливый писатель: он был живым доказательством того, на что способен загнанный, задавленный русский народ.
От низов бедности, смрада и мрака, в которых он родился, он поднялся до высочайших вершин культуры духа и достиг этого самостоятельно, проломив всю толщу невежества, гонений и преследований.
Радостно мне было впоследствии видеть, что этот человек, не требовавший наград, получил их еще при жизни, увидев многие свои мечты осуществившимися.
Он
А за несколько лет до того умер Ростан в одном из красивейших уголков Европы: умер в тяжкой меланхолии, уединившись на своей вилле, прячась от дневного света за спущенными драпировками, чтобы не впустить в окно той красоты мира, о которой когда-то так радостно пел...
* * *
Из-за газеты "Северный курьер" у Яворской произошел разрыв с Сувориным.
Дело в том, что, как ни успешно сложилась ее карьера на сцене, ее не удовлетворяло положение актрисы. Она вышла замуж за князя Барятинского, который из-за нее порвал с семьей. Кастовые предрассудки были слишком сильны, чтобы родные простили ему брак с актрисой: в те времена, если гвардейский офицер женился на актрисе, он принужден был покинуть полк. Тут в ней заговорило честолюбие, на этот раз не только за себя, но и за него: она знала, что у него несомненные литературные способности, и ей хотелось доказать этим "соломенным сердцам", как она называла аристократов, что он может достигнуть положения и влияния, несмотря на то, что порвал со своим кругом, со своей кастой. Прямой дорогой к этому казалась ей газета -- большая газета, которая стала бы средоточием всех левых сил России, в противовес "Новому времени".
Конечно, это была "безумная мечта", но такова уж была Лидия Борисовна -- она всегда должна была гореть каким-нибудь замыслом и любила цитировать слова Эвфориона из второй части "Фауста":
Но легкой удачи
Я знать не хочу,
В борьбе -- не иначе --
Я счастья ищу.
В это время муж ее получил небольшое наследство, и оно пошло целиком на основание газеты. Тогда для издания газеты требовалось разрешение, но каждый, получивший такое разрешение, мог перепродать его. Существовала тогда газетка малого формата, издаваемая неким Головинским. Вышло этой газетки всего номера три-четыре, причем в передовицах сообщалось, что она будет выходить "в духе религиозном и окрыленная любовью"; с какой целью ее издавали -- не знаю, вернее всего, для перепродажи.
В эту эпоху владычества Сипягина, тяжелую, зловеще-молчащую, либеральная пресса была совершенно задавлена. Газеты закрывались одна за другой, обескровленные и умученные цензурой. Когда народился "Северный курьер", к нему сразу примкнули все левые течения, и образовалась любопытнейшая смесь сотрудников всех партий и направлений: тут были и марксисты, и считавшие себя марксистами, и народовольцы, и эсдеки, и террористы. Были здесь, конечно, и провокаторы...
Газета ярко вспыхнула на петербургском горизонте: каждый рассказ, каждая корреспонденция, стихотворение в газете били в одну точку -- борьбы с существовавшим режимом. Понятно, что неожиданный успех новой газеты возмущал нововременцев со стариком Сувориным во главе, особенно же обидно было и то обстоятельство, что душой "Северного курьера" была актриса Суворинского театра, зависевшая от "самодержца" Суворина в театре и представлявшая опасную соперницу в газете.
Хотелось порвать с ней, но еще не было благовидного предлога. И тут-то разыгралась пресловутая история с "Контрабандистами", которая закончила карьеру Яворской в Суворинском театре, но заодно, к сожалению, и погубила окончательно "Северный курьер".
В театре приняли к постановке пьесу "Сыны Израиля" (в другом названии "Контрабандисты") еврейского писателя Литвина. Этой пьесе особенно покровительствовал один из директоров театра, Плющик-Плющевский. Роль дочери прислали Яворской. Прочитав пьесу, она нашла, как это ни странно для пьесы автора-еврея, юдофобский оттенок, не соответствующий ни в какой мере тенденциям "Северного курьера", в еврейском вопросе резко вставшего на сторону угнетаемых. Она написала письмо в редакцию "Нового времени", что отказывается от роли, "ввиду тенденций пьесы, ничего общего не имеющих ни с художественной литературой, ни с задачами искусства".