Дни яблок
Шрифт:
… А потом такой холод упал, а дров нет и керосина нет, ещё немцы через раз печки топить запрещали. Да и дров… Ну, вот тогда явился Франц. Опять… и с солдатами. Принёс брикеты. Торф. Умело проникал к нам, никогда с улицы… Когда брикеты, когда горох какой, когда керосин… Бабушка кланялась, и мама, когда дома была, тоже к пианино садилась, ну а он тут как тут, с мандолиной своей… Рождество одно так справили, по его стилю, он же западного Бога… Снова везение: немцы ж нашу половину дома объявили аварийной. Сами квартировали через два подъезда. А к нам вот только Франц и ползал, со двора. Через разбитый ход к тому же. «Не хочу портить вам пашпорт», — говорил. Выговор у него всё же был смешной… Лёгкий человек.
— Это всё один он? Тот же самый? —
— Кто? — удивилась мама.
— Тот самый Франц?
— Ну, да… Ну, так ты будешь слушать или спрашивать?
— На букву Ф, — сказал я… — Ага…
— Ты такого и не видел, а с тех пор мы каждую зиму почти ели суп из очистков картофельных и лебеды, или крапивы… Не знаю, как и выжили. Сам смотри: сначала голодовка, потом папе подозрения выдвинули, что бежать пришлось. Мыкались по выселкам, страх сплошной. Только-только по человечески жить начали: папа вернулся, психоз спал, квартиру получили. Так война эта, снова голод. Если бы не Франц, мы поперемёрли бы точно. Одними кружевами да шитьём не вытянешь… Множество ртов!! Хотя мама Алиску забирала в интернат, но… Потом, конечно, в сорок седьмом снова голодовка, все синие и прозрачные стали. Даже Ада похудела.
— И?
— Господи Боже… — сказала мама. — Только сейчас сообразила. Ты у Ады был, и она тебе всё… Зачем? Рано же…
— Не всё… — ответил я… — Чистую правду.
— Ада? — переспросила мама. Ухмыльнулась как-то некрасиво, но овладела собой. — Правду. Надо было спросить, какую именно часть…
— Скорее всего, вырезку, — тревожно заметил я.
— Копыта, — весомо сказала мама… — Долго варить. Ну, хотел — значит, слушай. У мамы… у бабушки Гали, во время оккупации случился роман… С иностранцем… Удалось факт скрыть… Но мама ошиблась… просчиталась… и. И…
— А! — наконец-то понял я. — Говорю ведь, на ту же букву младенец!
— Ну, да… — со всевозможными ужимками вздохнула мама. — Ну, да… Но, когда всё ясно стало, то была неясность, как оформить… И тут вмешался случай… Ада…
— О! О-о-о-о-о… — сказал я. — Ну да…
— Да ты послушай, — досадливо сказала мама. — Аде посоветовали сильную ворожку, тут внизу, на Гончарах, она и пошла… Хотела средство найти, чтоб папа вернулся. Сорок третий год был, некоторые уже и возвращались… Бабушка поначалу вразумляла: «Пост нужен здесь или же молитва от сердца», — но Ада всю жизнь поперёк… «Пионерки, — говорит, — на пост не молются!». И к ворожке. Ну, та ей и сказала пионерский как раз рецепт: взять тетрадь в линеечку и написать сто раз желание, потом на крыше сжечь ночью, молча и развеять всё. тоже молча… И пока пишешь: молчать.
— Смертельное испытание, — в восторге прошептал я. — Как она не лопнула?
— Тоже интересно, — отозвалась мама. — Но справилась… Правда, говорила во сне… А потом… Я была на Сенке. Суббота, зима. Декабрь. Дни совсем короткие. После школы на минутку заскочила, сказали — придёт точильщик, а у него случались ножнички, мне бы взять. Он ещё такой был душевный человек, уступал в цене. Сиротам всяким вроде нас. А тут Ида, сияющая вся. «Выбрали старостой класса», — говорит. «Ответственно», — отвечаю. А я уже старостой была, знала, что там как… интриги все эти… Только хотела объяснить, как она мне. «Ты знаешь, что Ада с биологом поругалась?» Я даже и не нашлась, что сказать.
Ада в вечерней училась, под угрозой исключений. Был у неё там враг биолог — то разборчиво писать заставит, то отсадит, чтоб хоть что-то заучила, то до крайностей доходило — в библиотеку послал. Ну вот, она ему нахамила, плюнула в него и из школы сбежала… И Ида рассказывает мне, как искала эту Аду, как на вокзале обнаружила, а на бобочке — клоп!
— Где-где клоп? — поинтересовался я.
— На бобочке, — пояснила мама. — Шили тогда такое, невнятное — мальчик-девочка, куртка-пальто… Лишь бы не дуло. Аде пришлось из какой-то шинели, но с котиковой оторочкой, и мне создали из тех же обрезков, но шинель в основе, котик минимально, зато наглухо… А себе мама пальто
Ида была мелкая, ей наспекулировали какую-то кацавейку зелёную, и бабушка туда верблюжью шерсть присочинила. Так Ида стала, что броненосец, сначала сама идёт, после пальто движется. Но не жаловалась. Мы с ней много этой шерсти навытягивали из нутра, и шапочки себе связали, кстати, тёплые… И вот она мне посреди Сенки живописует, как они этого клопа сняли, в кассу бросили, и Аду увести удалось.
— А клоп, значит, до сих пор там, — заметил я. — На билетах… Теперь многое ясно…
— Что б ты понимал, — в сердцах сказала мама. — Вот я её слушаю и вижу: подходит сзади к нам Ада, вся перекошенная, а за ней военный какой-то, высокий… Ну, у меня чуть сердце из груди не выскочило… А Ида говорит, руками машет. Потом на меня посмотрела, повернулась. Дальше слышу, замолчала… Задышала странно, вроде выдохнуть не могла, и вся затряслась.
— Я как-то упал с вишни на спину, — встрял я. — Было то же самое!
— Так вот, — продолжила мама. — А потом как крикнет: «Тателе!» — и головой об лёд… Навзничь! А он стоит и плачет, и люди вокруг тоже… С таким трудом подняли Иду, едва в себя пришла… Пошли к нам. На лестнице обнаружилось — полноги у дяди Бори нет. Оторвало снарядом, потом сказал, большая кровопотеря была. Наводил мост. Всю войну мосты наводил… А ведь до войны, смешно сказать, был садовник. Да и как вернулся — тем же занялся. Не сразу. Там отдельная история… Поначалу была тоска страшная, порывался пойти домой, а я не рассказала! В дом их попала бомба, и сгорели все три этажа, с Пасечниками вместе, не смогли вырваться, люди сказали: «Завалило барахлом». Они при немцах шмальцевали, разведывали про евреев, полицаев приводили… Но чаще немцев, те премию давали — вещами. Такой ужас… Она когда шла к себе — многие шарахались, она же веселилась… А ещё учительница… Так вот. Дядя Боря ходил, смотрел… А там отправился костылями греметь по приёмным, звякнул медалью, посуровил где надо — и прописали его у нас, вместе с Идой, спасибо, хоть коммуналку не сделали… Ну, вот, а мама в интересном положении, но незаметно ещё. И… Я думаю, что Ида проболталась. Дядя Боря маме предложение сделал: так и так, детям нужен отец, законный. Мама, думала-думала, похоронку папину вертела в руках… Как нас освободили, так сначала эта похоронка, а потом дядя Боря… И согласилась. А летом родился Феликс… Как дядя Боря носился с ребёнком этим… Бабушка чуть в грех осуждения не впала…
Потом много чего было — он даже квартиру поменять хотел. На другой берег ездили, смотрели, но мама восстала. «Опять, — говорит, — Волчья гора! Сколько можно!» Ну, ведь они там с папой до войны жили, учительствовали при строительстве рабочего посёлка. Я там родилась, помнишь, говорила — трамвайчик бегал из города в Ровары, у него были станции, наша так и называлась: «Волчья гора». Ну, после немцев там только пепел, конечно. А потом восстановление было, вот и…
Тут в углу у двери зашуршала радиоточка: «… вести, — сказала она сквозь треск. — Передаём сн… Гз…гррх…ства… Покойный дневник… шестьдесят семь минут… пииип…». Потом помолчала, крикнула душевно: «Бы-ло-было-было и прошло! Ого-го! О-о-о…» — захрипела и умолкла.
— Ну, — продолжила мама. — Наверное, надо идти и нам…
— Это куда?
— Спать.
И ушла. К себе. Я остался в кухне. В тепле. Кошка мурлыкала у меня под боком. Огарки пускали тоненькие золотые искры. Клубочки на окне отчего-то чуть шевелились.
«Кто-то греет ноги», — лениво подумал я. И глянул левее…
… Я смотрел телевизор… При выключенном электричестве и огарках. Огарки приятно плавали вокруг, осторожно облетая легковоспламенящееся: шторы, мебель, кошку, меня… В телевизоре показывали пожилую женщину. Приятную, из благовоспитанных бывших, по всей видимости — то есть насколько позволял увидеть экран.