Дни яблок
Шрифт:
— Как секретик, — сказала пигалица.
Девочки похихикали и ушли… К ногам моим упало откуда-то яблоко, второе, ещё три покатились по хлипким доскам над разбитыми пролётами…
Вспыхнуло… Вспомнил, как обжёгся: школа не началась, но август. Двор пустой и пыльный — все разъехались, сижу один. Надоедает повешенный мальчик. Предлагаю игру — плачет. Маленький он… Нахожу стёклышко, дальше — проще простого: вырыть ямку, выстлать дно листом, а дальше — что соберёшь. Колёсико, цветок, фант, бусина, дохлый жук, спички, фольга — уложить красиво и стёклышком накрыть, а там землёй засыпать, разровнять и сверху — мох. Это секретик… Его можно показывать — и не за просто так. Следует
Яблоки упали вниз, в пустоту — одно за другим… и третьим.
Где-то там, в шахте чёрного хода, а может, и ниже, донные напольные часы пробили семь раз, потом похрипели и пробили ещё пять. И потом — два. И снова — семь.
Время посмертия текло и длилось вокруг меня и дома, подобное сияющей ленте. Почти зримое…
Я закрыл дверь и открыл её снова. Почему-то оказался на чердаке — сквозь выбитые окна в нос шибануло гарью. И холодным ветром, просто ледяным.
Внизу, на площади, было шумно. Стреляли и кричали. Где-то на Ленской звенел трамвай. Пахло гарью. Возле бывшей Биржи ревел грузовик, пытаясь преодолеть крутой подъём. А со двора доносилась ругань, какие-то крики, я прислушался: во дворе, кто-то кричал по-немецки, лаяли собаки…
Я увидел, как на чердак выбрались девочки, тоже две, но другие. Крупная, уже оформившаяся, короткостриженая девица и мелкая, худенькая черноглазая девочка в белом берете, очень, кстати, чистом…
— Не отстанут! — сказала старшая. — Не успеем до лаза добраться. Тут нам, Лялька, и капут с расстрелом…
Вслед девочкам на чердак явился немец. Настоящий. В форме. Злой и запыхавшийся. С ожогами на руке.
Я решил вмешаться, ведь явно что угодно — и правильно, раз я тут… Я снова открыл дверь, прямо перед девочками…
— Чего не спрятались, дуры? — сердито спросил я. — Облава же… Хотите в Яр, да?
— Почему не в армии? — сурово ответила старшая. — Ты сам кто?
— И что это за штаны такие, синие? — поинтересовалась младшая.
— И подстричься надо, — резюмировала старшая. — Парни с чёлкой — как конь!
— Ты сама как пень с глазами, — сообщил ей я и втолкнул в дверь. — Быстро наверх и не оглядывайтесь…
За моей спиной раздался топот деревянных подошв по железной лесенке.
Дверь я захлопнул, даже с грохотом. И стал просить кирпичи: спрятать железо, спрятать дерево, скрыть для смерти путь… Смилуйся, скудель — если вкратце.
Разъярённый, потный, весь в пыли и паутине, немец тем временем оказался у самой двери и двинул ногой в неё, затем плечом упёрся, пытаясь открыть… Но дверь перекосило или заклинило, или кирпичи прислушались всё же. Ведь глина помнит, глина знает, глина пребудет в воде и огне… Дверь не открывалась… И он собирался стрелять, зашарил по кобуре… достал оружие… Я услышал щелчок — и даже не стал ни о чём думать, я заступил собою дорогу, протянул руки к нему, к офицеру, привлекая внимание к себе.
— Мне за тебя! — крикнул я. — Авдала!
И он увидел меня, выстрелил… раз и другой. Но своего не добился… Лишь причинил ущерб. Мне. И судя по всему — смертельный.
… Бог дал мне, меланхолику, природу, подобную земле, — холодную, сухую. Присущи таким тёмный цвет волос, скупость, жадность, злоба, фальшь, малодушие, хитрость, робость, презрение к вопросам чести и женщинам. Повинны в этом всем Сатурн и осень. Знак мой — Скорпион, и месяц —
В ноябре я умер. В обычный день, холодный и ясный, с низким серым небом. Скрытое пеленой солнце следовало пути своему неохотно, но отчетливо. Всё шло привычным чередом, навстречу длинной ночи. Но было обидно почему-то, и тянуло печалью отовсюду, словно холодком из-под двери, дымом от сожжённых листьев, или плотным духом пережаренного кофе из воскресных окон. Грусть не отпускала… до конца. Или память. А может, просто: не простившись — не пора…
Я, не коснувшись ногой земли, оказался дома. В комнате. В маминой. И опять при свечах. Мама сидела за накрытым столом, не одна…
— Видел тебя раньше, — сказал я с порога маминой визави. — В саду, у стены, под бузиной… А где стрекозы? Спят?
Сейчас она, та из тени сада, предстала иной. Не веницейской сиреной, но девушкой: темноволосой, юной и хрупкой, почти девочкой. В зелёном. Тихоней-несмеяной с виду.
— Я понимаю, — забормотал я. — Не приближаюсь, тебя не касаюсь. Я внутри, ты извне. Не твоё время, и здесь тебе не место…
— Пообмирали, — сказала Смерть, — стрекозы мои до какой-нибудь весны. Они умеют. Ну, здравствуй, Тритан, — продолжила она. — Теперь прощайся и пойдём…
Голос у этой девочки-девушки был приятный, звучный и ласковый. Глаза тёмные. А кожа очень светлая.
— Кхм, — вдруг решительно высказалась мама. — Привет, гуляка!
— Ты видишь меня? — обрадовался я.
— Ещё бы нет, — ответила мама, — мы же живые, у себя дома, а это гостья. Непрошеная, как я поняла. И я… я… — продолжила атаку на девчонку мама, — не настроена прощаться. Ещё не всё сказала ему… Что давно должна была. Но…
— Но однако, — заметила Смерть, — что это ещё за «не настроена»?
— Об этом после… — сказала мама.
— А как ты вообще сюда попала? — встревожился я. — Ведь Чимарута же…
— Да, — довольно заметила Смерть. — Пришлось подождать, но эти твои миньоны. Те, что близнецы… Сновали сюда-туда. Искали. По дороге раскрошили ключ. Ну, я и вошла. Как когда-то… Вернее, как всегда.
— За это они ответят, — свирепо пообещал я.
— Неизвестно ещё, чья вина на самом деле, — вклинилась мама. — Но тебе надо знать… Не хочу верить, но ведь возможности не бесконе… Слушай, Саша, внимательно. Пока сказка — смерти нет… Понял, да? Ну, вот. Про тебя… Тогда тоже долго была тёплая осень. Необычно. Допоздна… То есть поздняя… Невероятный урожай яблок… Десять копеек кило. С походом. И я носила тройню тогда. И рожать выходило в декабре, в конце… Бабушка Лена должна была приехать, мы всё обсудили.
— Зимний мальчик… — несколько отстранённо заметил я… — Страшный магик… Значит, правда всё.
— И… и… и вот встал вопрос о расширении… — продолжила мама, заметно бледнея, — ну как же. Семь человек в двух комнатах. Нонсенс. Был вариант… И даже в центре. Но мама, моя мама — твоя бабушка Галя… она странную позицию заняла, непреклонную… Так и сказала: «Нет! Ни за что! Все поместимся! Я эту квартиру получала до войны, по всем законам! Тут и умру! Без разговоров». И мы поспорили… до ссоры. Жестокие слова были… А потом я вышла пройтись. Вся в обидах была на неё… — мама вздохнула, словно всхлипнула, но быстро овладела собой. — Но походила, погуляла, подумала… Ведь взрослая женщина. Справилась. А потом… потом вернулась, конечно же. Хризантемы купила. Она очень хризантемы любила, особенно такие терракотовые, коралки… Вернулась, да… Так долго по лестнице поднималась, прямо мучение, ну живот же, сроки — а все не хотели диагностировать тройню, только бабушка Лена с первого дня, как в воду смотрела… Вернулась… а мама мёртвая. В комнате, на тахте, лицом вниз.