Дни яблок
Шрифт:
Я просыпаюсь… Дома. На кухне. В кресле. В который раз.
«Наигрался, — подумал я. — Ещё чуть-чуть — и квач. Мало не догнали…».
И я оглянулся.
— Ну, — сказала мама. — Опять заснул в кресле! Чего ты головой крутишь, шея болит? Там никого нет… За спиной.
— Никак не могу мысль твою ухватить, — сказал я сонно и тепло. — Нить теряю… Повтори снова.
— Это всё потому, что ты постоянно не по погоде, — недовольно сказала мама. — Схватишь плащ папин и бегаешь в нём до снега. А какой вывод? Голова не думает, а мёрзнет!
Я благодушно промолчал.
— Может, ты хочешь покушать? Сначала? — начала разворот мама.
— Сначала расскажи мне. — направил её я. — Про ноябрь. Тот. Как, что… С подробностями. Потом поедим. Быть может.
— Совсем не быть может, а картошку с грибами, —
— Мне страшно это вспоминать, конечно же… Но раз ты уже так попросил. Ладно… Кхм-кхм! Ты, наверное, помнишь, я говорила… Ну вот. Сначала бомбили, очень сильно. И горело. Осень такая стылая, дождик даже пытался… А горит. Всё опять пропахло дымом. Машин было — ужас сколько! Почти все — с барахлом. Мимо нас, по Кудрицкой вниз — ну, из города вон, понятно же. Немцы воровали самовары, их велели нести на пункты, потому что медные, а немцы их крали из пунктов и бегали с ними, но может, это были венгры, конечно же, те вообще… безобразие… Ну вот. Бомбёжка. Наши. Низко. Потому что тучи. По нам не попали, не зажгли, но дальше по Лемской — заполыхало, и внизу, у Ботсада старого — там тоже полквартала в кашу. Хотя целились в вокзал, наверное. Мама, бабушка Галя то есть, должна была эвакуироваться вместе с детдомом… — мама вздохнула. — Опять эвакуироваться. В Каменец на этот раз. Там тупик, и туда не дойдут — им так сказали. Но они все на сборный пункт не пошли… Их садовник спас, старичок там был такой через забор, кстати, академик. Отвёл всех в дренаж и запер. Потом торфом вход закидал. Даром что очки на верёвочке, а придумал. Спас. Почти тридцать человек: дети, Килина — она там была помощница, а так — бывшая вожатая, две нянечки и мама. Самая последняя зашла, говорили. Такая ответственность. Сидели на камнях и кирпичах, а под ними ручей тёк. Название его какое-то слово забавное, я забыла, но он до сих пор под сквериком течёт… А наверху — побоище и танк. Ехал-ехал, стрелял по людям из пулемёта, а тут самолёты — ну он и загорелся. Немецкий танк, с крестом. Профессор всё это сражение из какой-то ямы наблюдал.
А в этот момент немцы кордон тут сделали. Объявили всё запретной зоной, и давай жечь, а всех, кто не ушёл — гнали вниз, до Желанской, там граница была — на мёртвых и живых. Так и сказали: сверху, тут — у нас, будет развалина, а не город. Всё. И капут. В Ботсаду зенитки… Красный корпус синим пламенем, с неба наши бомбят. Светопреставление началось, конечно же, и воровство. Квартиры пустые, тут у нас на Пробитом и дальше… Ну вот. Ада, непонятно зачем, в первый и последний раз понесла на Сенку менять. С перепугу, видимо, потому что базара не было… Галоши, совершенно довоенные и новые, кстати, потащила. Так что ты думаешь — сразу украли их! С мешком вместе. Вернулась Ада злая и ещё больше голодная. А всякие тут, которые при немцах… так они стали по дворам ходить и орать: «Последний трамвай на вокзал! Последний трамвай!»
Мама вздохнула.
— Ну вот, — продолжила она. — Стало понятно — надо уходить. А то сожгут. Но мы захотели остаться. У себя. С бабушкой, с нашей бабушкой. Так ей и сказали: «Ждём партизан. Дадут гранату и будем немцев гнать…»
Бабушка рассердилась. Решила сама нас отвести дворами на Ладомирскую, в девяностый номер, вниз, за разграничение. У неё там подруга жила, тоже фребеличка — в таком маленьком домике. Дет-очаг там был до войны, а она при нём просто персонал, потому что из бывших. Бабушка взяла Алиску себе за спину, тюком таким, как первобытные, и Иду прихватила — за руку, крепко. Ида была самая послушная — и пошла поэтому, не спорила. Подушку забрали они, сухари, соль, корзинку вот эту с крышкой, и лук она спереди повесила — так красиво, ожерельем связанный. Нацепила прямо поверх пальто и ушла, даже не простилась. Тогда не прощались многие. Не оглядывалась. Сказала — за нами вернётся в полдень, отведёт. Если сами не пойдём — свяжет верёвкой и потащит. Но не успела — бомбили сильно… Так они забежали в лечебницу и сидели там, в подвале. Хотя рядом бомбы летали, но в них ничего не попало, только чайник со стула свалился. Алиса даже молитву выучила, за фребеличками
А мы остались, Ада и я. Всюду дым, пепел летает, как снег, только чёрный, внизу немцы, а в Артшколе полицаи.
Ада так и сказала: «Всё, конец света. На Сенке рынок разбежался. Пошли воевать. Я буду швырять камни».
Я сердилась на неё: «Какие камни? — сказала. — Сейчас везде пули».
«Тогда я на немцев керосин вылью, — говорит Ада мне. — И подожгу спичками. А ты будешь санитарка, если что».
Ну, мы пошли, перелезли на Артшколу, сидели-сидели — дождались, пока поджигатели пришли, вот это страх был настоящий.
Я спросила у Ады: «Откуда у тебя спички?» А она мне: «Главное — керосин! Только я его забыла».
Пошли назад, вот представь себе. Были на чердаке, то есть смотрели на улицу в такое маленькое окошечко. И тут Ада кирпич заметила, на подоконнике. Даже два.
— И что? — поинтересовался я.
— Ну, что, — повозила ладонью по столу мама. — Бросила она их. Вниз. На поджигателей этих. И представь себе — попала. Одному в этот его — ранец… или бак. И так бахнуло! Заполыхал, как стоял, со шлангом своим. Я не помню, говорила я тебе про поджигателей? Нет? Ну, перед отступлением немецким, значит, ходили страшенные — на спине рюкзак с огнём, спереди труба, как шланг железный. На морде маска очкастая, вокруг сажа, зубы белые — точно бесы. И все ненормальные — чем-то щёлкнут, и из шланга огонь! До второго этажа! Стёкла плавились и прямо по стенам стекали. А если кто-то выбегал из подъезда — люди же затаились в домах, — то прямо по нему из этого шланга — огнём, без разбору, а сами смеются, представь себе. И вдруг, на такое страхолюдство — и кирпич, ну невозможно же выдержать!
Ну вот. Давай они стрелять. Остальные немцы! По окнам, по стенам… везде и всюду. Ругаются! Этого, полыхающего — повалили всей стаей, видно, пламя сбивали. Бак его об кирпичи так и загудел… Потом ринулись, оцепление сделали, свистеть в свистки стали — подмогу зазвали — трёх на велосипедах. А ещё собаку.
Мы бежать. По чердаку, к себе. А люди снизу кричат, выстрелы… Кто-то на Сенке надрывается: «Друкарню жгут!» «Артшколу подзорвут! Тикайте!» А нам с Адой тикать некуда получилось — внизу же немцы… Во всех подъездах, и с разбитой стороны тоже. Оцепление это, собака неистовая вся. Мы к себе… Домой. Там уже дым — ведь подожгли уже. Ада хотела в шкаф…
А тут вдруг скрежет, стена открылась, я сейчас думаю — может, там трещина была? Смотрим — какой-то мальчик нестриженый… в штанах синих, дурацких. С чёрного хода прокрался, наверное, лез по этим развалинам. Очень злой.
«Вы точно хотите в Яр, — говорит. — Две ненормальные дуры. Почему с бабушкой не пошли?»
«Откуда про нас с бабушкой знаешь? — я говорю. — Может, мы захотели остаться».
А он в ответ:
— Наверное, навсегда?
А Ада ему:
«Мы армию должны дождаться. Красную! Ты, парень, кто? Наш?» А он нам так высокомерно: «Более чем». Ты себе представляешь?
— Бо… Очень даже, — ответил я, негодуя внутренне на «штаны дурацкие».
— А потом… — Она замолчала. Кошки мурлыкали у меня на руках — настоящая и нарисованная. — Потом мы пошли за ним, — сказала мама. — Куда-то. Там холодно было. Очень. И лестница вверх. Гудела как железная, но на самом деле каменная была — я потрогала. Он нас вёл-вёл… По-моему, потом мы вроде как спустились, вышли из подъезда — и оказались у брамы, ну… в самом начале улицы нашей. Ада галошу нашла.
— Волшебную, да? — осведомился я.
— Ты не представляешь даже… — сказала мама.
— Да где мне, — ответил я. — Фантазии ноль.
Она вздохнула.
— Я не люблю про войну. Давай я тебе что-нибудь другое? Из мирного…
— Хорошо, из мирного… — зловеще начал я.
— Ох, — сказала моя проницательная мама. — Ну, хорошо! А всё Ада! Значит, так, слушай внимательно и не перебивай.
После войны… Когда мы тут пережили эту реконструкцию… реставрацию… Чёрт-те что. Ну вот, комнату у нас отняли — в счёт соседней квартиры. Остались мы тут в большом количестве. Тётя Инна, мамы… бабушки Гали сестра, ну, она на самом деле Алина — ты же помнишь. Всё время с нами, получила в войну туберкулёз… Ездила лечиться в южный город Аккерман и там за военврача вышла замуж…