До каких пор буду звать?
Шрифт:
— Неужели ты не устал? — удивленно спросила она.
— Я давно привык лазить по горам, — ответил я, выпуская струйки дыма.
Ветер крепчал, стало холодно.
— Взгляни, какая красота, Сукхрам! Посмотри вниз, на поля, они словно маленькие зеленые лоскутки. А дома маленькие-маленькие! Внизу все кажется таким большим, а отсюда… Да ты только посмотри, Сукхрам! Вон, видишь, буйвол ногами передвигает, он совсем крошечный, будто не буйвол, а собачонка!
— Ладно, вставай, хватит болтать!
— У меня ноги не идут.
— Эх ты, а еще молодая!
— Нет,
— Осталось еще три подъема.
— Три? — воскликнула Каджри и улеглась.
— Хорошо! Я понесу тебя на плечах.
— Ох, нет, — смутилась Каджри. — Что люди скажут?
— Снизу ничего не разглядят. Посмотри вон на то дерево дхо [50] , снизу оно кажется таким маленьким, а гляди, оно гораздо, выше нас.
Каджри взобралась мне на плечи, свесила ноги и ухватилась руками за волосы. Я стал медленно карабкаться выше и выше. А Каджри только удивлялась моей силе.
50
Дхо — дерево семейства дербенниковых (Lythrum fruticosum) с ярко-красными цветами.
Первый подъем я одолел и скомандовал:
— Слезай, горная козочка!
Она сползла и рассмеялась. А потом, вдруг посерьезнев, сняла с шеи амулет и повязала его мне на руку.
— Зачем это?
— Его дала мне мама перед смертью. «Повяжи его своему сыну, — сказала она, — и ничей дурной глаз не коснется его». Ты очень сильный, Сукхрам. Я повяжу его тебе, чтобы никто тебя не сглазил, когда я умру.
Я внимательно разглядывал амулет.
— Выходит, я тебе вроде сына теперь?
— Когда у меня будет ребенок, я сниму с тебя амулет и повяжу ему, я люблю детей, — проговорила Каджри, располагаясь в тени большой каменной глыбы.
— Ты опять расселась? Пошли!
— Я больше не сяду к тебе на плечи. Мне страшно. Когда ты наклоняешься, мне кажется, что я вот-вот упаду и выбью себе все зубы. Душа в пятки уходит.
— Я же иду маленькими шагами. Прежде чем поставить ногу, пробую, выдержит ли камень.
— Нет, все равно я не сяду.
— Ну хватит, полезай мне на спину.
Каджри стала отнекиваться, но я взял ее, поднял, закинул на спину, словно кожаный мех для воды, обхватил руками ее ноги и медленно продолжал подъем. На этот раз я преодолел оба склона без остановки.
— Ты не человек! — стонала за спиной Каджри. — Как ты можешь идти без отдыха? Смотри, не поскользнись! Взвалил меня на плечо, словно мешок, у меня все тело болит.
Я добрался до самой вершины и стряхнул Каджри на землю.
— Ой, убил меня, сумасшедший! Белены объелся!
Я устало опустился на камни.
— Каджри, — переведя дыхание, сказал я. — В тебе не меньше двух с половиной манов [51] веса. Клянусь тебе! Взвали этот груз на осла — не снесет. А с виду вроде нежная, как лепесток.
В
— Хватит! Ты поднял меня на руки, только когда я все ноги сбила об эти проклятые камни! С чего ты взял, что я тяжелая? Лучше на себя взгляни: туша не меньше, чем у купца-ростовщика. А я легонькая, все говорят.
— Ах, вот как!
51
Ман (правильнее маунд) — мера веса, равная 37,324 кг.
Мы оба рассмеялись.
Наступил полдень. Далеко в горах слышались крики пастухов. Пасущиеся на соседнем склоне коровы казались белыми неясными пятнышками. Под деревом сидели мальчишки; кто-то играл на свирели.
— У меня так ноги разболелись, нет терпения, — пожаловалась Каджри.
Я подсел к ней, положил ее ноги себе на колени и стал растирать.
— Что ты делаешь?! — вспыхнула Каджри. Ты же сам устал.
— Я уже отдохнул.
— Да не коснется тебя дурной глаз, — произнесла Каджри. Потом притронулась к моим ногам и спросила: — Почему у мужчин столько силы?
Я молча улыбнулся.
— Ты такой большой и сильный, — не унималась Каджри, — а позволяешь собой командовать. Почему?
— Почему? Вот сижу и растираю тебе ноги. Кто еще тебе так рабски прислуживал?
— Да, — согласилась Каджри. А потом, подумав, добавила: — Ты скрытный человек. Наносишь исподтишка удары прямо в сердце. Зачем ты приволок меня сюда? Словно бурдюк с водой.
Я расхохотался. А Каджри продолжала:
— Отец говорил матери, что настоящий мужчина — тот, кто держит женщину в строгости. Его дело — накормить и напоить женщину, не дать ей озябнуть, но избави бог говорить ей нежные слова, не то она тебе на голову сядет. Женщина, как спичка, — зажег и тут же гаси, не то пламя поползет и разгорится так, что не уймешь! А почему ты меня не держишь в строгости?
— У твоей матери, Каджри, был, наверное, строптивый характер. Если моя собака мне верно служит, охраняет меня, сидит без привязи у входа в шатер и лает на чужих, зачем мне держать ее в строгости?
— Ах, вот как ты заговорил? Скажи лучше, что мой отец был прачкой, настирал кучу белья, а ты прачкин осел, который только везет на себе это белье.
Мы опять рассмеялись.
— А ведь верно говорил Исила! — произнес я.
— Что верно?
— Исила не раз говорил, что драчливую ведьму словами не урезонишь.
— Ну и что?
— А то, что если она мне встретится, я попусту слов тратить не стану!
— Будешь меня бить? Ты и так уже начал.
— Я тебя хоть пальцем тронул?
— Ты меня словами бьешь. Синяки на теле поболят и пройдут, а сердечные раны долго ноют.
— Ох и болтунья же ты! Язык, что жернова, мелет и мелет. Я его тебе укорочу!
— Уж не задумал ли ты столкнуть меня с этой горы? — Но, взглянув на меня, Каджри посерьезнела и спросила: — Зачем ты привел меня сюда?