До нескорого, она же
Шрифт:
— Ты ничего мне не обещал. Лишь только, может… Но эта проблема решена, окончательно и бесповоротно — да ты и сам знаешь. Так что теперь мучиться?
Я улыбалась.
А внутри что-то кричало.
Яр смотрел на меня, не пытаясь даже скрыть боль.
— Как ты относишься к слову «навсегда»? — уточнила я, и Яр понял намек. Покачал головой.
— Только если оно используется в сочетании: «Навсегда рядом с тобой». — И произнес твердо: — Я ещё вернусь. Обязательно.
— Можешь задержаться — чтобы к
Пальцы Ярослава ослабли.
Боль, огонь.
Сама горишь — так поджигай других!..
— Почему так?..
— Потому что так правильно. Верно. Пусть и…
Мои слова заглушил прозвучавший из динамиков женский голос, объявивший о прибытии моего поезда. Я без усилий освободила ладонь и направилась в нужную мне сторону, к одному из спусков, не оборачиваясь. Я теперь всегда знала, куда идти.
Все равно не хватило бы сил что-либо сказать. Я и без того находилась на пределе. Даже одно-единственное точно сказанное слово могло скинуть меня с обрыва, прямо в бездну, кипящую воду, и я бы запросто задохнулась.
Я стояла на перроне, сжимая в руках билет и дожидаясь, пока проводница впустит меня внутрь поезда.
А с неба стеной лил дождь, и листья на деревьях были яркие, как чьи-то сердца. Я не взяла зонт, и с волос стекала вода, и я молилась про себя, чтобы он не смыл с них не самую дорогую краску, чтобы он не вернул мне огонь.
Я должна быть льдом, как мой отец.
Я должна…
Потому что так правильно. И верно.
Пусть и слишком мучительно, Яр.
***
Я не смогла уехать навсегда.
И не потому, что мне не хватило решительности. Я, кажется, вообще забыла о том, что когда-то была робкой и трусливой.
Но потому, что я чувствовала ответственность перед теми, кто так же, как я, любил, и страдал, быть может, даже больше.
Их тоже оставляли не единожды.
Сначала младшая дочь, мечтавшая когда-то вернуться победительницей, но так и не дожившая до этого момента.
Потом старшая, предавшая свою тьму. А вместе с ней — и внучка, одиннадцатилетняя Яна, одним безоблачным летом обнаружившая то, что она теперь одна.
Это была я.
А в маленькой деревеньке, до которой мне пришлось сначала три часа ехать на поезде, а потом около часа трястись в автобусе, жили мои бабушка и дедушка, ведьма и колдун, решившие конец жизни посвятить семье… и ее же потерявшие.
Шесть лет!..
Именно столько мы не виделись.
Бабушка с дедушкой были лишь в моих воспоминаниях — и в сообщениях, пять лет подряд отправляемых мне на день рождения. Я эти сообщения никогда и никому не показывала, но почему-то верила, что это бабушка и дедушка.
«Здравствуй, дорогая! С твоим праздником тебя. Пусть этот день будет солнечным, как и все за ним. Мы тебя любим».
Они так и не получили ни единого
Возможно, именно поэтому и не поздравили меня с семнадцатилетием.
Или по другой, гораздо более серьезной, причине.
Я не верила, что… понятно, что. Не верила, но лишь до позапрошлой недели, когда одним утром произошло многое, слишком многое.
И теперь я должна была знать.
Я должна была извиниться…
Успеть.
Вот, кто действительно требует извинений. Не я.
Я шла по деревеньке, так похожей на остальные, но все равно другой. Шла, пытаясь вспомнить, где проводила летние месяца одиннадцать лет подряд. Я помнила остановку, на которой сошла сейчас, но всегда проезжала мимо нее на машине, когда мы ещё ездили сюда. Каких-то три минуты, и я должна была увидеть…
Коричневый деревянный дом, уложенную черепицей крышу, низкие ворота и раскинувшийся под окнами садик, который ещё не успели убрать.
Сердце застучало в два раза быстрее.
Шесть лет назад мы с бабушкой посадили куст роз прямо под окном той комнаты, в которой я ночевала, и он стоял там до сих пор. Правда, не цвел, но какой уважающий себя куст будет цвести в октябре?
Окна были завешены белыми шторами, через которые ничто нельзя было увидеть. И непонятно было, есть ли там кто — или нет.
Я вдруг забоялась узнать.
Но страх быстро спал — я теперь смелая — и я подошла к калитке, совсем ничего не скрывающей. Толкнула ее — калитка оказалась не заперта — и вошла внутрь.
Бетонная дорожка. Дровяник. Угол бани, в которую я никогда не любила ходить. И ещё одна калитка, ведущая в огород.
Огород был пустым.
Я дошла до самой двери, поднялась по пологой лестнице и постучалась.
Дверь была приоткрыта, но я все равно постучалась.
Хотя и прекрасно помнила, что дальше — летняя кухня, и бабушка с дедушкой меня не услышат, если даже захотят. Но наглости войти внутрь не хватило.
Минута, две.
Ещё пара ударов — и я уже подумала уйти, но дверь распахнулась шире, и из-за нее выглянула бабушка с пучком седых волос, укрывающаяся шалью. Бабушка, до сих пор не потерявшая своей статности, гордо держащая подборок и не опускающая голубые глаза, когда-то любящие, теперь опустошенные. Она все знала. Все, все, все. Даже больше, чем я.
Моя бабушка.
В моих воспоминаниях она всегда была совсем молодой и веселой.
Мы несколько секунд смотрели друг на друга, пока она не спросила тихо, не веря самой себе:
— Яна?..
— Я должна была вернуться. Давно. — И покорно склонила голову: — Здравствуй, бабушка.
Она мгновенно потеряла всю свою невозмутимость и, выйдя из-за двери, обхватила меня за плечи. Я обняла бабушку в ответ, склонив голову… и впервые в своей жизни услышала, как она плачет.
***