До новой встречи

Кукушкин Василий Николаевич

— Плохо, Алексей, жизнь начинаешь. На блюдечке тебе мастерство подносят, и то не по душе. Вас в жизнь ведет широкая дорога, а мы к мастерству по узкой тропинке пробирались, по нехоженой целине; не пересчитать, сколько горя хватил мой отец, твой прадед, пока меня определил к токарному делу. Тебе вот универсальный, быстроходный дали, много ли таких станков выпущено? Девятый номер стоит в паспорте, а ты вот не сумел сберечь такую ценность. Это, внук, не озорство, а преступление. Разве мы так «в люди выходили»?.. Семья наша жила на Выборгской стороне. Квартиру снимали во флигеле, на заднем дворе. Минуло мне одиннадцать лет, и отец задумался, как к ремеслу определить, а в роду у нас одну специальность признавали — токарную. Устроиться учиться тогда было не так просто. Ремесленных училищ на заводах

не было и в помине. Ставили мальчиков под руку к рабочим, для этого нужно было мастера расположить к себе. Начиная с Покрова дня по самую весну в гости к нам по воскресеньям хаживал Герман Францевич — мастер с завода «Старый Лесснер». К встрече родители начинали готовиться заранее: в субботу мать в кадушке месила тесто, сдабривая разными пряностями. Отец, попарившись в бане, потный бегал по лавкам, искал портер, холодец. Дома он обертывал бутылки соломой и выставлял за окно. Комнату прибирали ночью. Мать добела намывала полы, меняла на подоконниках узорчатые бумажные салфетки, на стол стлала праздничную скатерть. Приняли меня мальчиком на побегушках. Вам, ребята, это непонятно. Что же я первое время делал на заводе? Для Германа Францевича кипятил чай, бегал в трактир, на свои деньги он не пил портер. Так отработал месяц. После получки подмастерье явился на работу злой. Рабочие поговаривали — опять пропился, не на что ворогу опохмелиться. Не прошло и часа, подмастерье зазвал меня в свой закуток под лестницей и начал необычайно ласково: «Сбегай в казенку, купи сороковку водки, фунт колбаски, огурчик, хлеба. Сдачу ассигнацией мне принеси, а мелочь за ходьбу оставь». Сунув в руку медный пятак, он дал мне такого пинка, что я от боли взвыл, выбежал на двор весь в слезах. К этому времени я хорошо изучил географию казенок. Наизусть мог назвать питейные заведения версты на три в окружности. Знал, у какой казенки торгуют вареным картофелем, а где жареной салакой или обваренной в кипятке воблой, требухой. Такого поручения я еще не получал. Хожу возле мастерской, плачу, не понимаю, как на пятак столько добра купить. Со стороны кочегарки обогнул мастерскую и через окно вызвал отца. Молча вытащил он из-под подкладки фуражки спрятанную на черный день пятерку и ободряюще похлопал по плечу: «Привыкай, сынок, иначе к станку не пробьешься». Принес я подмастеру сороковку, закуску и сдачу ассигнацией, пятак за ходьбу себе оставил. И сейчас эту монету храню. В мальчиках лето и осень отбегал. Незадолго до рождества поставили меня к станку…

Много Егору Савельевичу хотелось сказать ученикам, но больше он не мог говорить. Как-никак ему за семьдесят перевалило… Кто-то из глубины зала крикнул:

— Егор Савельевич, скажите, как в прежнее время поступил бы хозяин, если ученик сломал станок?

— Как поступил? Выгнал бы — и весь сказ. Не то вписал бы в черную книгу, а это значит — голодная к смерть. Сговор такой у заводчиков был: попал в книгу, ни на один завод не примут. Через побои мы добирались до ремесла. В мальчиках бегали, хозяйских детей нянчили… Милые ребята, цените свои права, верно служите Родине, большевистской партии, это говорит вам мастеровой Волгин, который начал жить почти семьдесят пять лет назад и знает, на себе испытал, как жили рабочие и их дети в царское время.

Старик махнул рукой и спустился в зал, сел рядом к внуком.

Больше Вадиму не пришлось уговаривать комсомольцев выступать. С места вскочил Яков. И жаль было Алексея, и не мог смолчать. Подумать только, что на погубленном станке можно было довести скорость резания до тысячи метров. Евгений Владимирович так и сказал. Какая тут жалость!

— Кого наказал Алексей? Себя? Нет, не только себя, всю нашу токарную группу. Мы по очереди должны были научиться владеть таким станком. Вот почему с Алексея надо строго спросить. Он сам наше доверие превратил в недоверие.

Запомнили ремесленники и выступление Андрея Матвеевича. Прежде чем начать говорить, он вытащил из-за сцены щит, на который были приколоты географическая карта, красочные диаграммы, фотографии и вырезки из журналов. Водя по ним карандашом, Андрей Матвеевич рассказывал, будто на уроке:

— Подумайте, ребята, сколько людей трудилось, чтобы создать для Алексея этот станок. Вот, посмотрите, здесь Урал, здесь

добывали руду, в Донбассе рубили уголь, в мартенах Тагила или Свердловска плавили металл… По меньшей мере тысяча человек трудилась, чтобы построить этот станок, а нашелся лоботряс и вмиг пустил весь труд насмарку…

В семье Глобу с детства учили беречь вещи. Потому он не мог себе представить, как можно сломать станок. На сцену Глоба вышел покрасневший и сразу выпалил:

— Да за такое дело Алексея побить мало! — увидя, что Андрей Матвеевич отрицательно покачал головой, Глоба поправился: — Побить не физически, а морально. Мое мнение — Волгина следует из комсомола исключить.

На собрании Алексей не услышал ни одного слова в свое оправдание.

Два предложения поступили в президиум. Одно — за халатное отношение к оборудованию исключить из комсомола, другое помягче — объявить строгий выговор. Голоса разделились, выбрали счетчиков. Второе предложение получило всего лишь на три голоса больше.

25

Случай на уроке технологии растрогал Добрынина. Ребята все ему рассказали. В этот день после уроков он остался в училище, считая своим долгом вступиться за учеников, приютивших у себя в группе чужого парнишку.

Тревожные часы пережил и Николай Федорович. Случай был, что называется, из ряда вон выходящий. Вот их в кабинете двое — он, директор училища, и этот паренек, Иван Лосев, тайный ученик тридцать четвертой, токарной группы. Черт знает что такое! В самом деле дикий случай. Не знаешь, как тут и поступить…

Николай Федорович отвернулся к окну. К вечеру наступила оттепель, в парке потемнели деревья, на скамейках снег сразу посерел… Проспи ночь на такой скамейке, больница обеспечена…

Пришли Добрынин и Вадим. От воцарившегося молчания тяжелее всех было Ивану. Он был готов к самому страшному: Николай Федорович обернется и удивленно скажет: «Вы, Лосев, еще здесь? Уходите, у нас разговор будет без посторонних». Иван примирился со своей печальной участью, но, покидая училище, ему хотелось высказать, что его сюда привело, пусть не думают о нем плохо.

Николай Федорович припомнил, как месяца два назад приходил к нему этот паренек. Управление трудовых резервов направило же его в школу ФЗО. Почему ребята подобрали подростка в парке?

— Брат посоветовал: «Поступай в сто двенадцатое».

Пошарив в карманах, Иван разыскал письмо и отдал директору.

— От брата.

Николай Федорович взял треугольником сложенное письмо, измятое, с полустершимся адресом, осторожно разгладил складки. Письмо было написано высокими прямыми буквами. Такой почерк бывает у одного из тысячи! Сразу вспомнился застенчивый паренек из первого набора с черными вьющимися волосами, который долго не мог привыкнуть к водопроводу и в первую осень до самых заморозков бегал умываться на пруд.

«Дорогой брат Ваня.

Пишу опять из госпиталя. Как видишь, не столько воюю, сколько отлеживаюсь. У Мясного бора угодил под минометный огонь. Я теперь в семье старший. Пора нам подумать и о твоей судьбе. Если по отцовскому делу хочешь пойти, тогда поступай в школу ФЗО, будешь плотником. Если по моей части пойдешь, то записывайся в токари, у этой профессии такое будущее, что в письме не расскажешь. Мой совет — поезжай в Ленинград, подступай в сто двенадцатое училище. Кланяйся от меня директору Николаю Федоровичу. Дружки написали, что по ранению ему из армии дали отставку. Передай привет мастеру Евгению Владимировичу».

Прочитав письмо старого своего ученика, Николай Федорович оказался в еще большем затруднении. Самое разумное — направить Лосева в Управление трудовых резервов, запоздалую просьбу отклонить и за самовольство наказать всю токарную группу. Но так ли он должен поступить? Как педагог он понимал, что ребятам, которым недавно минуло по пятнадцати лет, многое в жизни еще кажется простым. Но уже крепко в них живет чувство взаимной выручки. Увидя своего сверстника в беде, они его приютили, думая, что он у них тайно проживет до нового набора. Группа поступила не по установленным правилам, зато человечно. Так зачем же наказывать учеников? Удручало Николая Федоровича еще одно обстоятельство: почему и Вадим молчал, разве так положено вести себя секретарю? Отослав Лосева в общежитие, он принялся совестить Вадима: