Добролюбов
Шрифт:
Несмотря на этот шутливый тон, он чувствовал себя в моральном отношении очень плохо. Как раз во время полуторамесячного пребывания в Старой Руссе Добролюбов испытал приступы пессимизма, разочарования в собственных силах.
«Мне горько признаться Вам, — писал он одной нижегородской знакомой, — что я чувствую постоянное недовольство самим собой, и стыд своего бессилия и малодушия… я чувствую совершенное отсутствие в себе тех нравственных сил, которые необходимы для поддержки умственного превосходства». Он перестал верить в себя, в свою работу, так необходимую для общества: «Я вижу сам, что все, что пишу, слабо, плохо, старо, бесплодно, что тут виден только бесплодный ум, без знаний… Поэтому я не дорожу своими трудами,
Разумеется, все это говорилось под впечатлением минутного настроения. Несправедливость его по отношению к самому себе была настолько очевидна, что это хорошо видели даже люди, к которым обращался со своими жалобами Добролюбов, а они были весьма далеки от настоящего понимания «юноши-гения» (так назвал его Некрасов). И для нас существенны не слова самообличения, на которые он иной раз бывал так щедр, а мысли, свидетельствующие о том, что даже лучшие русские люди, отличавшиеся стойкостью характера и убеждений, испытывали по временам мучительные сомнения перед лицом враждебной стихии, перед лицом крепостничества, наложившего свой отпечаток на всю тогдашнюю жизнь.
Друзья Добролюбова, разбросанные по разным городам, сообщали ему невеселые новости. От Вани Бордюгова он узнавал, как «тяжело и грустно» в Москве, от Паржницкого — то же самое о Казани. Михаил Иванович Шемановский присылал отчаянные письма из Ковно, где он преподавал в гимназии. 12 сентября Добролюбов ответил ему большим письмом, которое начиналось так:
«Миша! Милый мой друг! Письмо твое страшно. Ты весь в каком-то лихорадочном, отчаянном положении. Неужто такая полная безотрадность господствует во всем, что окружает тебя? Неужто ни души живой нет, ни одного существа мыслящего или способного к мысли не встречал ты там? Грустно верить этому, Миша. Ты ничего не пишешь о гимназистах: разве ты не сблизился с ними? Разве не старался пробивать хотя в некоторых из них кору ковенской пошлости и апатии? Ради бога, Миша, напиши мне об этом подробнее. Ведь ты знаешь, что вся наша надежда на будущие поколения…»
Дальше Добролюбов говорил о вялости своих сверстников, о той «мрачной, бессильной, ожесточенно-грустной тишине, которая господствует теперь между нашими лучшими людьми…». Он объяснял эту «тишину» тем, что «на нас всех» легла «мертвенная апатия русского крепостного народа». Таким образом, Добролюбов связывал настроение передовой демократической интеллигенции с настроением угнетенных масс крепостного крестьянства. Как истинный патриот, он скорбел при мысли о недостатке революционности в массах: ему начинало иногда казаться, что крестьянство не способно к решительному выступлению против властей.
Однако это настроение безнадежности недолго владело Добролюбовым. Оно быстро сменилось его обычной твердой верой в лучшее будущее, верой в себя, в свои силы и способность принести пользу людям. Уже в следующем году он по-прежнему полон надежд на возможность и близость крестьянской революции. В это время он пишет друзьям письма, полные горячих призывов к деятельности. Шемановского он теперь убеждает отказаться от мрачных мыслей и бодро готовиться к большим событиям. Пламенным агитатором он выступает и в своих журнальных статьях, звучащих подобно ударам набата. Обращаясь к людям своего поколения, он стремится пробудить их сознание, внушить им веру в неизбежность борьбы, сплотить их ряды.
И. С. Тургенев
Н.
Лечение в Старой Руссе принесло некоторую пользу. В августе Добролюбов вернулся в Петербург окрепший и отдохнувший. Но условия его столичной жизни были крайне неблагоприятны. Он снимал плохую квартиру на Фонтанке (дом № 38), питался кое-как в дешевом ресторане, да и на это у него не всегда хватало времени. Часто ему приносили домой холодный и скверный обед, после которого он чувствовал боли в желудке. Друзья его некоторое время ничего не знали о том, как он живет.
В конце лета он несколько раз бывал на даче у Некрасова, где собирались все сотрудники «Современника». За обеденным столом вместе с ним сидели Некрасов, Тургенев, Анненков, Григорович, Панаев. Обычно Добролюбов не принимал участия в общей оживленной беседе. Он внимательно слушал, и на серьезном, спокойном лице нельзя было прочесть, какое впечатление производят на него те или иные разговоры. После обеда он обычно обсуждал с Некрасовым планы ближайших номеров журнала.
Однажды Авдотья Яковлевна Панаева с сестрой и племянницами повели его в лес за грибами. Оказалось, что он никогда прежде не собирал грибов, и по близорукости не мог найти ни одного. Дамы потешались над тем, как он чуть не разбил очки о сучок и не заметил огромного красного гриба, около которого стоял. Добролюбов и сам все время шутил, уверяя, что постарается вскоре сделаться самым завзятым грибником…
Как-то раз Некрасов побывал у Добролюбова на Фонтанке и был поражен его сырой квартирой с обвалившейся, грязной штукатуркой, с дрянной хозяйской меблировкой, с полным отсутствием удобств и уюта. Некрасов сразу же поехал к Чернышевскому; он вошел к нему со словами:
— Я сейчас был у Добролюбова, я не представлял себе, как он живет. Так жить нельзя, надобно приискать ему другую квартиру. Неужели вы не могли сказать мне об этом раньше?
Чернышевский смутился: он много раз бывал в сырой квартире своего друга, но никогда не обращал внимания на ее недостатки.
Через два-три дня Добролюбов уже расстался с жилищем на Фонтанке. Некрасов подыскал для него и привел в порядок две комнаты рядом со своей квартирой на Литейном проспекте, угол Бассейной. Здесь же помещалась и редакция «Современника». Для удобства пробили дверь, и Добролюбов фактически стал жить в одной квартире с Некрасовым, попав, таким образом, на «литературное подворье» (так называли этот дом, где постоянно толклись литераторы).
Теперь его быт во многом упорядочился. Большую часть времени он проводил у Некрасова, который горячо любил своего молодого сотрудника. Утром, когда все еще спали, Добролюбов приходил пить чай в обществе Авдотьи Яковлевны, рано встававшей. Она заставляла его как можно больше есть и ужасалась, когда он являлся к чаю позеленевший, прямо после бессонной ночи, проведенной за письменным столом. К этому же часу нередко приходил сюда и Чернышевский — специально для того, чтобы без помех поговорить с Добролюбовым.
Обедал он обычно вместе с Панаевыми и Некрасовым, за исключением тех дней, когда ему нельзя было оторваться от срочной работы; в этих случаях Авдотья Яковлевна посылала ему обед. Она вообще много заботилась о Добролюбове. Позднее, когда он выписал к себе из Нижнего маленьких братьев — сначала девятилетнего Володю, а потом и Ваню, — ей пришлось немало заниматься их воспитанием.
Днем и после обеда Добролюбов также постоянно бывал у Некрасова. Они занимались редакционной работой — чтением рукописей, корректурами, говорили о делах журнала, составляли планы номеров. По словам Чернышевского, «они любили работать вместе, советуясь между собою, помогая друг другу».