Добрым словом и пистолетом
Шрифт:
«Наш мальчик влюбился», — с притворной слезой заметил Саэрос, когда стало ясно: эти двое спелись всерьез.
Уже потом, уже когда оба народа сошлись теснее, переплелись, переселились на берегу Озера ближе другу к другу, а потом все вместе двинулись в путь, яснее проявилось их отличие. Тингол, шумный, беспокойный, знающий про всех и каждого, Тингол всегда был в центре — он и был центром своего народа и его движения; он и объединял их вокруг себя, перемещаясь между первыми и последними, не забывая никого и подмечая все, вплоть до деталей. Даже не разбираясь в чем-то, он всегда чувствовал суть, настроение —
Наверное, отсюда происходила и та разница в отношениях внутри народов, которая потом обозначилась острее. Тэлери, а следом и синдар, и нандор никогда не доходили в своей любви и уважении к Тинголу ли, к Олу, к Кирдану до какой-то непонятной, неясной грани — то ли обожания, то ли преклонения. Когда голодрим расселились в Белерианде и начали свою войну и свою Осаду, очень многие синдар очень легко восприняли их призыв, приняли верховенство, а затем и подданство. Тингол, конечно, был лично уязвлен и лично раздосадован, но никогда он не ставил под сомнение само право на это решение. У голодрим было что-то другое. Как-то иначе они почитали и держались за своих вождей. Словно каждый из них лично вложил свою судьбу в руки предводителю и был повязан с ним тоже лично — кровно.
Кровь Альквалондэ выступила, несмотря на все попытки ее скрыть, и многие тогда просто опешили. Тингол сначала отказывался верить, затем — принять, а затем смириться. Только потом уже впал в ярость, подчистую разгромил свои покои и старый еще зал для заседаний прежнего Совета. В Менегроте и во всем Дориате многие уже кричали, требовали — требовали собирать и отправлять войска в Барад-Эйтель, в Химринг, Аглон и Амон-Эреб; требовали немедленно найти в Дориате каждую голодримскую книжку, иголку и башмак — найти и спалить на Границе; требовали расширить сеть рейдов и развешивать по деревьям всех встреченных голодрим с эмблемами Дома Феанора.
В конце концов Тингола успокоила Мелиан. Дориат, с трудом удержавшийся от стремительных и непоправимых решений, тоже слегка пришел в себя. Начались споры и совещания, зазвучали предложения и требования. Наконец Совет утвердил отдельные акты: запрет на квенья, полный запрет на оборот голодримских денег и такой же полный — на торговлю. Из границ Дориата были изгнаны все, имевшие отношение к Дому Феанора и Дому Финголфина, все сношения с ними пресеклись и оказались под строгим запретом.
Но…
«Торговля сама рассудит», — мрачно предрек тогда Саэрос.
Торговые запреты действительно пришлось корректировать довольно скоро, частные сношения восстановились сами собой, а пусть неофициальный, пусть теневой диалог сначала с Барад-Эйтель, а затем и с Химрингом налаживать пришлось волей-неволей. Любые голодримские товары тем временем благополучно поступали через АрдГален и Нарготронд, и в каждом дориатском
Но прежде чем все это произошло, прежде чем контрабанда расцвела буйным цветом, а таможня получила негласное указание не вчитываться в некоторые документы, Тингол, едва успокоившись, вызвал Белега.
— Собери мне всю информацию. Абсолютно всю, — заговорил он после продолжительного хождения от стены к стене. — Про каждую крепость. Каждый форт. Про каждого лично. Каков из себя — в чем хорош, в чем плох. Что любит, что не любит, что ест на завтрак и запирает ли на ночь дверь. Выясни и доложи.
— Это займет время, — предупредил Белег.
— Я проявлю терпение. Главное, сделай. И… Проверь, как близко можно подобраться.
— Смотря с какой целью.
На это Тингол задумался и отвечать не стал.
Информацию собирали несколько месяцев. Белег делал это лично и через своих ребят, через свидетелей и первых осведомителей, через случайных болтунов и официальных лиц. Бумаги складывались во внушительные стопки, переложенные схемами, картами и портретными зарисовками. Это была первая серьезная проверка разведки, жившей тогда обычными рейдами и общим сбором сведений. И первая операция из тех, что дали начало совсем новой, неизведанной, неясной еще агентурной работе.
Наконец, внушительный, собранный воедино доклад лег на стол перед Тинголом.
– Впечатляет, – коротко одобрил тот.
Больше не сказал ничего. Белег еще много раз видел залистанные, замятые листы у Тингола на столе или в шкафу; часто в ходе обсуждений звучали ссылки на знакомую информацию, появлялись из бумаг знакомые карты. Но к самому разговору они так никогда и не вернулись.
Все знали, что Тингол вспыльчив. Что может в гневе наговорить лишнего, может обидеть и даже перегнуть с угрозами, но потом всегда опомнится и извинится. Да, Тингол был вспыльчив — но не жесток. Более того — отходчив.
— …Белег! Белег! — позвал Турин, и Белег открыл глаза.
Автомобиль уже остановился, и поднятая им пыль уже оседала на него самого, на оказавшихся рядом прохожих, на брусчатку не слишком большой площади, на ступени достаточно большого и даже чересчур красивого здания с кудрявыми поверху колоннами и знаменами над входом. На ступенях ждали.
— Приехали, господа дориатрим. Добро пожаловать в Амон-Эреб, — сообщил капитан Оровальдо, знакомым уже движением обернувшись со своего сиденья. — Город дубрав, сливовых рощ и знаменитых термальных источников. Но экскурсию проводить не будем. Сразу к делу.
Белег с трудом разжал руку и выпустил поручень. И руку эту, и всю левую половину туловища он перестал чувствовать лиг через десять после начала пути. Через двадцать — перестал чувствовать что бы то ни было.
Сзади из кузова повыпрыгивали пехотинцы с винтовками, кто-то из встречающих подошел и любезно распахнул задние дверцы. На площади, чуть в стороне, пестрая подвижная толпа почти не отвлекалась от своих дел и на удивление равнодушно посматривала на происходящее.
— Зачем же сразу, — заговорил вдруг шофер.