Добрый мир
Шрифт:
сторона их появления: отчего? Оттого что Людмила готовила то же и так же,
как мать? Или она привезла эти запахи с собой? Не она, а они? Чем, кстати,
должен пахнуть ребенок? Сережа и в самом деле будто принюхивался к
ребенку. Прошло уже несколько дней после их приезда, а девочка по-
прежнему панически его боялась. И ничего не помогало. Ни кукла, купленная
им на следующий день после их приезда,— Оленька к ней просто не
притрагивалась; ни роль
мультика; ни обыкновенное ласковое сюсюканье. Сережа сам почти
паниковал. Он проклинал себя за того злополучного Змея Горыныча, за
самоуверенную свою бестолковость и пытался искать помощи у Людмилы. Но
Людмила рассказывала мало. Как-то вскользь она упомянула о том, что
Оленька вообще боится мужчин — и это еще одно проклятие на голову ее
несчастного бывшего мужа. Но дальше не продолжала. Дальше оставалось
домысливать самому.
Он очень смутно представлял себе, как жила сестра с тех пор, как
уехала из дому. Они писали друг другу редко, да и по характеру своему
Людмила была скрытной. Если он что-то и узнавал о ее семейной жизни, то
чаще всего от матери.
Людмила была на четыре года старше Сергея. Едва окончив
медучилище, она вышла замуж и уехала с мужем в Челябинск. Кто и что был
ее муж — Сергей тоже знал в основном от матери. Сам он знал только
историю их знакомства. В военный госпиталь, куда Людмилу направили по
распределению, привезли раненого солдата. Тот пострадал на учениях,
причем как-то хитро и нелепо. «Разинул рот, где не положено» — по версии
Сережиного отца. Три недели Людмила выхаживала его, а на четвертую
вышла за него замуж. Похоже было, что ранение и госпиталь были
единственной героической страницей в биографии ее мужа. По рассказам
матери и по некоторым намекам в письмах сестры Сережа понял, что ее
солдатик в жизни выглядел куда хуже, чем на больничной койке. Когда они
приехали к его родителям, он начал с того, что месяца два «обмывал» с
друзьями свое возвращение. Потом, слегка поработав, затеял поступать в
институт на дневное отделение — и это когда Людмила уже была беременной!
Не поступил. Месяца три вообще не работал. И опять начал пить, чем дальше,
тем с большим профессионализмом. Жили они в маленькой комнатке в доме
его родителей, и как Людмиле дались эти годы, Сережа представлял себе с
трудом. Все нынешнее лето ушло у нее на долгий и мучительный развод. И
вот теперь, в сентябре, Людмила возвращалась домой. «Зализывать брачные
раны»,— полушутливо объяснила она брату.
То, что Людмила
имело, видимо, для нее какой-то смысл. Какой — Сережа не знал, но в
глубине души ему это было приятно, и про себя он решил, что не отпустит их
до лета. Тем более что племянница была девочкой очень болезненной, а здесь,
слава богу, не город: свежего воздуха и прочей деревенской благодати
предостаточно.
Только что было делать с этой племянницей! Шли дни, а в отношении
Оленьки к нему не видно было никаких признаков потепления. Между ними
словно шла какая-то удивительная игра: где бы они ни находились, что бы ни
делали,— девочка все время устраивала так, что Людмила непременно
находилась между ними. Сережа думал, что необходим какой-то сильный ход,
какая-то необычная находка, чтобы изменить наконец это
противоестественное положение. Он искал этот ход и не находил. Он
чувствовал, что игра подзатянулась, он стал уже уставать от всех этих
Печкиных и Иванушек-дурачков. Временами ему казалось, что «дядебоязнь» в
его племяннице зашла слишком далеко и он уже не в силах ничего сделать;
может быть, это тот случай, когда необходим детский психиатр.
И совсем случайно сделал «сильный ход». Случайно — потому что не
искал его в тот момент.
После ужина, доставая из портфеля тетради, он нечаянно задел куклу,
ту самую, которую купил для Оленьки. Кукла, коротко мяукнув,— она была
говорящая — упала на пол. Сережа поднял ее, рассеянно поцеловал и усадил
на место. Он почти не играл. Поцелуй кукле был не более чем шутливой
импровизацией, ни для кого не предназначенной. Так ему, по крайней мере,
казалось.
— Вот ты считаешь меня плохим дядей,— так же рассеянно сказал он
девочке.— Ты даже не разговариваешь со мной. А посмотри-ка на себя: кукла
днями и ночами сидит на столе, неумытая, непричесанная, не спит совсем — а
тебе даже ни капли ее не жалко. А разве она виновата, что ты меня Змеем
Горынычем считаешь?
Сказал и сел за тетради. После тетрадей, как обычно, давая своим
женщинам приготовиться ко сну, он вышел на крыльцо покурить. И тут
только узнал, что вышло из его нечаянного «хода». Людмила в одной ночной
рубашке появилась перед ним, быстро обняла и возбужденно зашептала:
— Потащила спать куклу твою. Рядом со своей Клавкой на матрасик
положила. Побегу... Завтра ничего не замечай, ладно?
Сережа постоял в позе «замри» и потом осторожно, словно боясь кого-