Добрый мир
Шрифт:
Сееже». Затем шлепки по полу. Сережа вытянул руки, поймал ребенка и
усадил к себе на грудь.
— Я на тебя не сеыжусь,— сообщила Оленька.— Ты больше так не
будешь?
— Как не буду? — переспросил Сережа.
— Ну, в уточек стъелять? Не будешь, да?
— Ясное дело, не буду,— услышал он свой уверенный голос.
— Никогда-никогда не будешь?
— Вестимо, никогда. Я и ружье-то выброшу!
— Пъавильно, что выбъосишь. Я тебя всегда потом любить буду.
Сережу
— «спи!» — и покинули. Дав часок-другой времени на то, чтобы
поразмышлять: воробей ли слово? И что аморальней: вытаскивать из
взрослых дяденек такими приемами обещания-клятвы или обманывать детей?
Его признали полностью и окончательно, так хорошо признали, что
иногда он стал замечать в реакциях Людмилы на их с Оленькой отношения
нотки удивленной ревности. Сережа потихоньку втягивался в роль главы
семейства, и, вопреки тому, что он думал об этих вещах раньше, роль эта его
вовсе не тяготила.
К ним привыкли в деревне, и директор школы намекала уже на то, что
пробить ставку школьной медсестры в районо вряд ли будет очень сложно.
Октябрь выдался нехолодным. Дождей почти не было. И отдых «на
деревне у дяди», на взгляд Сережи, складывался вполне удачно. Но в начале
ноября мать прислала обиженное письмо. Если у ее дочери нет желания ехать
домой,— писала она,— то это, конечно, ее дело; только почему бы не
подумать о ребенке? Она слава богу, помнит Сережкину берлогу и
глухоманью ихней насладилась вполне... Мать приезжала к Сергею весной, в
самую распутицу. Было тогда грязи по колено, и берлога стояла небеленая...
Еще она писала о том, что из Челябинска пришел багаж и она ума не
приложит, что делать с зимней одеждой «ее величества»: неужели отсылать в
деревню?
И Людмила к ноябрьским праздникам заторопилась домой. Сережа
пытался уговорить ее остаться: они, мол, вызовут мать с отцом на переговоры,
все им расскажут, объяснят... Но Людмила твердо решила ехать. «В суровую
гущу жизни, навстречу новой трудной судьбе, и чтоб холодный тревожный
ветер в грудь»,— посмеивалась она. И собиралась. Все это было вдруг, без
раскачки, и Сережу порядочно расстроило. Хотя он и понимал, что дело тут не
только в родительской обиде. Людмиле и в самом деле могло уже захотеться
если не «холодного ветра в грудь», то, по крайней мере, какой-нибудь
определенности.
Пятого числа, вечером, они распили бутылку вина — за счастливую
дорожку — и обстоятельно обсудили теорию чередования жизненных полос, в
том смысле, что за черными обязательно должны следовать и различные
прочие:
А шестого утром знакомый «газик» повез их на станцию.
Оленька сидела у Сережи на коленях, подробно выспрашивала про
бабушку с дедушкой и про то, почему он не едет с ней и с мамой. Сережа
объяснял ей невозможность такого поступка, доказывая, что школьные
ребятишки никогда бы ему этого не простили. Людмила смотрела в окно. А
дядя Миша, шофер, не давал ей молчать, допытываясь: как понравилось? что
мало гостили? приедут ли еще?
На перроне, как и положено, Людмила всплакнула и обещала часто и
подробно писать. Оленька все последние перед расставанием минуты
расправляла да разглаживала Сереже усы. А когда поезд уже пошел, успела
крикнуть ему, что обязательно приедет еще.
Сережа остался один. По дороге домой он рассеянно, но вежливо
принимал к сведению дяди-Мишины комплименты в адрес сестры и ее дочери
и пытался представить: как ему покажется сейчас в его доме. Из какого-то
опыта, не то песенного, не то стихотворного, он знал о существовании
понятия-образа «опустевший дом». Эта пустота дома должна, кажется,
создавать в душе грустное, меланхолическое настроение. Чем создавать?
отсутствием ребенка? женщины? А кстати, останется ли запах? Или его как
привезли — так и увезут обратно?
Запах остался. Курить в доме Сережа пока не стал. Он походил туда-
сюда, из комнаты в кухню, постоял перед кроватью, решая, оставить ее или
сдать обратно; решил пока оставить; потом сходил во двор и принес дров.
Растопил печку. Перевесил ружье в комнату. Лег на кровать. Покачался,
полежал — и заснул до обеда.
К вечеру он обнаружил, что находиться в доме невозможно. Читать не
хотелось, транзистор раздражал. В голове блуждала всяческая чепуха.
Например, он задумался над вопросом: что означает пожелание «чтоб тебе
пусто было»? Чтобы, значит, не было материальных благ? Или чтобы ты был
одинок?.. Размышления его прерывал какой-нибудь обрывок неизвестной
песенки и накручивал в голове до отупения:
Ни есть не хо-чется, ни пить не хо-чется, И на-до-ело мне смотреть в ок-
но...
Ах, все рав-но мое вы-сочество На оди-ночество обречено.
И снова:
Ни есть не хо-чется...
Часов в семь Сережа оделся и пошел в школу. Только увидев на
школьных дверях замок, он вспомнил: завтра праздник. «Вот так номер!» —
пробормотал он. И стал размышлять, куда еще можно пойти. Размышлять, в