Добрый мир
Шрифт:
учить! Как им только захочется!..»
Марина Семеновна передавала интонации непревзойденно. Бедному
Станишевскому, наверное, икнулось...
В течение долгого разговора она еще не раз кого-нибудь изображала:
институтских преподавателей, директрису Полину, коллег-соратниц. Сергей
ушел с «Хомо Фабером» под мышкой в двенадцатом часу, пообещав прочитать
его завтра к семи вечера. И завтра же принести обратно. Если, конечно,
коллега не возражает и если у
Коллега не возражала.
Придя домой, Сергей принес с крыльца пепельницу, разделся, бросив
одежду на поставленный рядом с кроватью стул, лег и раскрыл книгу. Но
читать не смог. Кровать остро пахла ребенком. Он закурил и, глядя на
потянувшийся к печке дым, вдруг понял, что уже завтра его уютный и полный
чудных запахов дом снова превратится в холодную и прокуренную берлогу.
Он загасил папиросу, встал и закрыл печную трубу. Вернулся на кровать. И
стал думать о том, что скажет Николаю, когда тот девятого числа, в
воскресенье, придет утречком по его душу. Что он скажет? «Меня дети
любить не будут»? Или что?..
«СВЕРЧОК»
— Это надо еще посмотреть, кого на Руси
больше, Ивановых или Кузнецовых! — часто говаривал Борькин отец,
когда по телевизору или
в газете ему попадался однофамилец.— Нас,
поди, целое царство-государство будет, поболе какого-нибудь там
Люксембурга! Так я говорю,
Борис Иваныч? — обращался он к сыну и хлопал его по тощим
лопаткам. Это когда бывал
в хорошем настроении.
Борька обычно не знал, что нужно было отвечать в таких случаях.
— Чего молчишь, а? Ты Кузнецов или где? — шутил отец, и звук «г»
обязательно произносил на украинский манер, в таком виде шутка казалась
ему смешнее.
— «Или где»,— находил ответ Борька.
— Я т-те покажу — «или где», я т-те покажу! А ну иди сюда!
Борька подходил, и отец начинал щупать его мускулы.
— Ты руку-то сожми, червяк. Сожми, говорю, руку как следует!.. Э-эх,
дистрофик! А еще Кузнецов!
— Не Кузнецов, а «или где»,— хихикал Борька и в шутку вырывался
Он любил, когда отец бывал в настроении.
Но в настроении отец бывал нечасто. Он трудился на двух работах —
крутил баранку на ЗИЛе да вечерами колотил ящики на овощной базе; а когда
«нагорбатишься», как он сам выражался,— веселиться вроде бы не с чего
Отец горбатился ради Борьки, об этом в семье знали все трое. И машину, как
считалось, тоже хотели купить ради Борьки. «Чтоб привыкал жить по-
человечески». А не как они с матерью: все с боем, все с боем! Комнату в
коммуналке — с боем; двухкомнатную квартиру — целых семь лет ждали —
тоже
«Пусть хоть парнишка в люди выйдет»,— с едва заметной обидой в голосе
говорил иногда Иван Борисович. И Борькина мать чаще всего с ним
соглашалась.
Борьке было двенадцать лет, и он потихоньку «шел в люди». Учился
Борька хорошо, хулиганить особо не хулиганил и имел уже настоящее дело:
занимался спортом, причем самым мужским — боксом. Около года назад
Иван Борисович сам отвел его в спортивные залы «Ермак» и записал в
секцию.
— В жизни оно как,— наставлял отец Борьку,— тебе по носу дали —
и ты дай. Тебе еще раз дали — и ты еще. Иначе всю жизнь с расквашенным
носом ходить будешь.
Наставляя сына таким образом, Иван Борисович и сам не был уверен,
что поступает хорошо, что-то уж слишком суровой получалась жизнь; но и
вырастить слюнтяя тоже не хотелось. И пусть лучше в этом деле будет
маленький перебор, считал он.
Была еще одна причина, почему Иван Борисович выбрал для сына
бокс. Душа его, как самое светлое, хранила воспоминание об их великом
тезке, грозе и гордости российских рингов семидесятых годов, Борисе
Кузнецове. Об-
раз знаменитого боксера был для Ивана Борисовича эталоном мужской
красоты и доблести. Простое и мужественное лицо кумира, его неповторимая
«открытая» стойка всю молодость не давали покоя ему самому; на флоте Иван
Борисович самозабвенно занимался боксом и пытался выработать ту же
самую, фирменную стойку. Но чего-то ему не хватило. Иван Борисович
полагал, что не вышел комплекцией. Был он мал ростом и широк в плечах,
имел мощную грудную клетку и короткие руки, а, как известно, в боксе это ни
к чему.
Зато Борька пошел в мать. Худой, мосластый, ноги от самой шеи, а
руки! Иван Борисович специально измерял эти великолепные рычаги: в
двенадцать лет — и не короче его собственных! Борькин тренер Олег
Константинович уверял отца, что из этого Сверчка получится настоящий
боксер. «Немножко характера — а остальное приложится!» — подмигивал он
отцу. И отец был с ним согласен.
— Только почему Сверчок? — польщенно
смеялся он.— Кузнечик! Кузнец! Он же как-
никак — Кузнецов!
Тренер понимал намек. Они с Борькиным отцом вообще неплохо
понимали друг друга. Обоим было около сорока, оба когда-то служили во
флоте, и оба знали, чего хотели.
Мать не вмешивалась в их мужские дела, но и не одобряла.