Дочь Двух Матерей

Anita Oni

— Разумеется, — ответила Паландора. — Но ты знаешь, он уже помолвлен.

Девочка вспыхнула. Она ведь совсем не с этой целью интересовалась! И вообще, она только что с дороги. Ей нужно привести себя в порядок.

Едва она скрылась за дверью, как вошёл Эйдле. К середине шестого десятка он где-то как-то сохранил былую шустрость, но всё же не поспевал за маленькой егозой. Они вместе вернулись из Рэди-Калуса, но Эйдле, в отличие от Тристиш, только сейчас покинул наконец экипаж и поднялся в гостиную.

— Как поживает киана Рэдкл? — спросила его Паландора.

— В своём обычном репертуаре, дорогая. Вся в трудах и делах…

— …и заботах, — продолжила за него Паландора с широкой улыбкой на миловидном лице. Серьёзном, вдумчивом лице взрослой женщины, сохранившем, тем не менее,

остатки прежней кукольной красоты и непосредственности. Паландоре так нравилось, когда он называл её дорогой. Куда меньше ей нравилось, что открыто выражать свои чувства они начали довольно поздно, всего каких-то два года назад, и это (увы) по большей части было связано с кончиной достопочтенной кианы Виллы. Дожив до восьмидесяти лет (хоть она и непрестанно грозилась, что следующий юбилей ей встречать не придётся) и убедившись, судя по всему, что юная гердина, вопреки её опасениям, справлялась со своими обязанностями, а её дочь так и вовсе была лучом света в замке Пэрфе; что регион процветал, что конный завод поставлял тяжеловозов, в том числе для первых островных дилижансов; что мельницы исправно и к сроку производили муку, а фабрики — текстиль; что… в общем, что всё шло по плану, она махнула наконец рукой и, не дожидаясь осени, тихо и мирно ушла восвояси. Тристиш, единственная, кто мог входить в её покои в любое время, поскольку та очень любила проводить время с бабушкой Виллой, застала её поутру блаженно улыбающейся.

«Мне кажется, бабушка счастлива, — сказала она тогда Паландоре. — От этого я грущу чуть меньше. Но всё равно очень сильно».

Сама того не зная, она выразила таким образом настроение всех обитателей замка. Но что поделать? Пришлось ввести в эксплуатацию Залу предков и зажечь в её чертогах первую чёрную свечу.

А Эйдле? О, серый кот дал в своё время понять гердине, что невозможные любови, судя по всему, будут следовать за ней по пятам. Совсем не нарочно, ведь кот всего лишь был котом: вежливым, обходительным, галантным с дамами и в то же время по-мужски твёрдым и настойчивым в делах. Добросовестно выполнял свои обязанности советника и наставника и заботился о Паландоре с отеческим тактом и чуткостью.

Что ни говори, юная киана была прелестным нежным комнатным цветком, ярко и пышно цветущим лишь в руках опытного садовода. Без должной заботы она увядала, душа её обрастала сорной травой легкомыслия и праздных идей, девушка капризничала и маялась. Так что, лишь смутно об этом догадываясь, она тосковала по сильной фигуре, которая бы её направляла. Но вот незадача: любой цветовод здесь бы не подошёл. Она должна была быть привязана к этому человеку душой и сердцем. Искренне его любить и уважать. Балти-Оре не заблуждалась, когда говорила, что её дорогой подруге очень важно любить и быть любимой, ведь только так она может раскрыть свой потенциал, и отдача от неё будет колоссальной. Эйдле, как выяснилось, был весьма сведущ в садоводстве душ, и немудрено, что девушка довольно скоро начала испытывать к нему чувства, весьма отличные от воспитаннических или дочерних.

Это стало для него ошеломляющим открытием. Уж чего он не ожидал и никак не желал в зените среднего возраста, так это благосклонности столь юной особы — наивной и неиспорченной тяжбами бытия. И если в административных делах Эйдле положительно повлиял на молодую гердину, то на личном фронте, как он рассудил, он будет способен лишь принести ей неприятности. Скажется и разница в летах, и его кипучее прошлое, и, конечно, тот факт, что он никогда не видел нужды оставаться верным единственной женщине, предпочитая буйство эмоций и разнообразие. Никого не обманывал, заявляя об этом заранее, прямо. Без обиняков. И всё равно в своё время имел успех; за него даже дрались. Его опыт был несравним с опытом Паландоры и, по его мнению, пошёл бы ей только во вред. Он был честен с ней и рассказал всё как есть, чем в итоге покорил её ещё больше. Не подозревая, разумеется, о том, что связался с ведьмой, обладающей даром убеждения, — даром, который она опробовала единожды и после трагедии с Рруть использовать зареклась, — но в случае с Эйдле решила, что большой беды не будет, если она слегка подкорректирует его мнение и отношение к ней.

Могла же она, наконец, позволить себе личное счастье после неудачной любви и абсурдного бракосочетания. И потом, их союз упрочил бы её положение и в политическом смысле. Речь не шла, разумеется, о замужестве: оно, как раз, только всё усложнило бы юридически; просто сам факт того, что советник принимал в судьбе гердины ещё и личное участие, сыграл бы ей на руку. А потому Паландора взялась за дело и сама осталась в восторге оттого, как легко ей это удалось и не принесло разочарований. В очередной раз она посетовала, что не подозревала раньше о своих способностях, но огорчаться долго не стала: её ждало плодотворное будущее.

Киане Вилле, тем не менее, оба сочли неуместным признаваться в своей связи.

А после её кончины объявились представители дома Пэрфе и, как и предполагала Вилла, принялись оспаривать право наследования земель какой-то девчонкой не из их рода. Согласно их логике, Вилла Пэрфе могла взять на попечение хоть всех воспитанников Домов братьев и сестёр Ак'Либуса, но это не делало их наследниками. Земли надлежало передать им — тогда они уже сами выберут достойного владельца, а монарх пожалует его титулом. Что король Дасон, что Паландора были готовы к таким неприятностям. Кое-кого из посланников и адвокатов гердина сумела переубедить и заставить принять свою сторону: здесь пригодились и навыки Эйдле, и обаяние, и немного магии. Но ей не под силу было бы очаровать весь многочисленный род Пэрфе, так что жить приходилось в постоянной готовности к отражению предстоящих атак.

Вняв совету своей подруги-тиани, Паландора завела близкое знакомство с духами Троих озёр. Тиани Первого озера относилась к ней по-прежнему холодно, да и остальные, услышав о том, что она совершила, явно не пришли в восторг. Многих усилий девушке стоило, чтобы выпросить у них прощение и наладить отношения. Ей это было очень важно. Киана не задумывалась, отчего: то ли был лестен сам факт, что она может водить дружбу с тиани, то ли одолевала тоска, ведь она до сих пор не могла видеть и чувствовать присутствия своих призрачных радужных друзей. А, быть может, ею руководило желание узнать, каким был остров до того, как его обнаружили эскатонцы, и только тиани сумели бы удовлетворить её любопытство.

Или же она, помимо прочего, стремилась разгадать тайну своего происхождения. Киана Вилла отныне унесла её с собой туда, где уж точно не выдаст её — да и при жизни она оставалась надёжной хранительницей секретов.

Как бы то ни было, Паландора наконец дала озёрам новые имена. Второе озеро, самое мелкое, у которого притаилась Озаланда, она так и назвала Оза — жемчужина. Третье — Тануби, тихая заводь среди изумрудных холмов. А вот первое…

«Назови его даром воды», — предложила тиани Первого озера. Паландора замешкалась: «Но ведь так зовут и меня… Не сочтут ли это тщеславием?»

Тиани не знала, что такое тщеславие. Зато она знала, что у Паландоры отныне теперь с этим озером особая связь. И новое имя сможет её укрепить. Искупить содеянное и очистить память о нём. Против таких доводов мало что можно было возразить.

Паландора, Оза и Тануби. Даже если это звучало не слишком красиво, уж куда лучше, чем Первое, Второе и Третье. На правах гердины, Паландора занесла эти названия в реестр. Тристиш была от них в восторге — по совести сказать, имя «Тануби» предложила именно она, а потом бегала за мамой хвостиком и уточняла, не требуется ли назвать ещё какой-нибудь пруд, лес или холм. Мать утверждала, что пока нет: вот разрешится вопрос с паромной станцией, и к её открытию потребуется название. А потом будут строить паромы и лодки… Море дел. Тристиш хлопала в ладоши.

— Хорошо, мамочка!

Когда та назвала её мамой впервые, Паландоре стало не по себе. С годами она, конечно, привыкла, но всякий раз ощущала укол совести, вспоминая о том, кто её истинная мать. Чтобы хоть как-то реабилитироваться, она пообещала себе позаботиться как следует о маленькой Тристиш, чтобы та ни в чём не испытывала нужды. Во многом ей потакала, стараясь, впрочем, не баловать. Даже если последнее имело место, оно так или иначе нивелировалось, когда девочка уезжала жить к тёте, у которой, как выяснилось, не забалуешь.