Дочь капитана Летфорда, или Приключения Джейн в стране Россия
Шрифт:
Эти дни не были мучительны. Наоборот, Джейн постоянно казалось, будто она плавает в теплом море. Пусть со своими подводными волнами, от которых то горячо, то знобит. Но её поддерживают чьи-то надёжные руки, которые не дадут ей ни утонуть, ни простыть, ни обжечься. Она откроет рот (неужели в море можно пить?) и отхлебнёт какой-то кисло-сладкий, терпкий напиток, а чьи-то руки положат ей на лоб холодную ткань. А значит, можно улыбнуться и опять погрузиться в тёплое море.
В этом добром и заботливом мире пугали только сны. К сожалению, они не были кошмарами, от которых просыпаешься в страхе, зато потом понимаешь: все в порядке, этих кошмаров нет и не будет.
Наоборот, сны сами по себе как раз не пугали. Во сне Джейн путешествовала. Она плыла на корабле, правда, не понимая, кем считает
Иногда Джейн ехала верхом – она так и не запомнила, кто её вёз: Мадам, из конюшни Освалдби-Холла, или Карри, из конюшни Рождествено. Пейзаж был один и тот же: огромное поле, а за спиной – лес. Волков можно было не бояться, и не потому даже, что лес она давно миновала. Рядом ехал кучер Данилыч, который, как оказалось, был совсем не страшный. Он не обижался на Джейн, повторявшую один и тот же вопрос: «Правда мы едем в Севастополь? Правда мы успеем в Севастополь?» Подобно капитану, он улыбался и кивал в ответ. И Джейн улыбалась: спасибо Лайонелу. Ведь он объяснил: в Севастополь можно и приплыть по морю, и приехать по суше.
Зато после каждого такого сна наступала минута тоскливой ясности: Джейн просыпалась и понимала – она по-прежнему никуда не плывёт и не скачет, а лежит в кровати. Но потом её накрывала новая волна горячего озноба, и она забывала недавнюю тоску.
Настоящим кошмаром оказался только один сон. На этот раз она добралась до Севастополя.
…Джейн идёт ложбиной, заросшей душистыми травами и цветами. Над головой чистое небо, но впереди слышен непрерывный гром и грохот и край неба затянут дымным облаком. Рядом нет проводника, и вообще, она не видит ни одного человека, но это ей и не нужно, она знает, куда идти.
Она идёт медленно, хотя и чувствует – могла бы идти быстрее. Она даже понимает – надо идти быстро. Но не может.
Ложбина кончилась. Впереди цель её путешествия: неказистый сарай, сложенный из каменных глыб, обмазанных глиной и покрытый тростником. Она знает – папа живёт здесь.
Джейн бежит к сараю. И останавливается в пяти шагах.
Из сарая выходит Счастливчик Джон. Он стоит на пороге и улыбается. Такой же улыбкой, как капитан на корабле или Данилыч в степи.
Джейн замирает на месте. Ей даже не страшно. Её переполняет тоскливая обида: почему? «Ведь я же спешила! Я торопилась!» Так же когда-то давно она и Лайонел подобрали птенца, выпавшего из гнёзда на старом вязе, кормили его, Лайонел пытался лечить по книге, сделали все, как надо. Птенец умер на другой день.
«Все правильно, ты спешила, – говорит ей улыбкой Счастливчик Джон. – Просто я тоже спешил. И успел чуть-чуть раньше. Мне повезло, вот и все».
«Нет, это неправда, – хочет крикнуть Джейн, – так не должно быть!»
Счастливчик Джон грустно вздыхает, хотя и улыбается по-прежнему.
«Разве так принято: маленькая девочка не верит взрослому? – безмолвно говорит он. – Пошли, ты все увидишь своими глазами».
Джейн не двигается. Она знает: если она увидит то, что ей хотят показать, самое страшное произойдёт наяву. Значит, надо убежать, а не удастся – крепко-крепко зажмуриться, ничего не увидеть, и все будет в порядке.
Но зажмуриться она не успевает. Её трогают за плечи, слева и справа. И она понимает: это дядя Генри и тётя Лиз.
– Девочка, разве тебе не говорили, что взрослых надо слушаться? – укоризненно произносит тётя Лиз. – Ты должна идти в сарай, тебя позвали.
– Запомни раз и навсегда, – строго говорит дядя Генри, – теперь этот сарай тоже является моей недвижимостью!
И только Счастливчик Джон по-прежнему молчит. Он молча подходит к Джейн, берет за руку и ведёт к сараю.
Проснувшись на этот раз, Джейн уже не смогла вернуться в прежнее тёплое марево, в котором перемешаны спокойствие, забота, надежда и смутная тревога. Она плакала до рассвета и заснула, лишь когда первый луч солнца проник в комнату. Но перед этим она разглядела обои и запомнила рисунок: синие лилии на красном фоне.
Очень
Джейн еле-еле разбирала эти слова, а когда поняла – рассмеялась (она ещё умела смеяться!). И вдруг сама принялась напевать:
– Попутный ветер треплет стягИ парус рвёт: «Вперёд, моряк!»Взойду на борт, чеканя шаг, –Прощай, красотка Джейн!В каких морях я ни бывал,В каких боях ни побеждал,Но ни на миг не забывалТебя, малышка Джейн!То ли Саше понравилось, то ли он думал, так будет полезнее, но он начал подпевать незнакомую английскую песню. И этот странный дуэт повторялся изо дня в день: Саша для затравки пел несколько строк Байрона, Джейн улыбалась и отвечала своей песней.
Потом Джейн стала различать женщину, которая ухаживала за ней. Это и была та самая Марфуша, которой Саша предложил пропарить Джейн в бане, – бойкая, живая старушка.
Марфуша была не только сиделкой, но также ученицей и учительницей. Джейн помнила: ей уже не нужно говорить по-французски, а говорить по-русски она не могла. Однако Марфуша иногда понимала её просьбы на английском, иногда переспрашивала у Саши.
– Э дринк оф вотэ? Чего она хочет? Воды?
И, подавая кружку Джейн, говорила:
– Вода.
Джейн не помнила, отвечает или нет, но запоминала хотя бы часть слов. Иначе как объяснить, что однажды она спросила Марфушу про Катерину Михайловну, а та, поняв вопрос, рассказала (Джейн, конечно, не поняла).
– Катерина Михайловна – мирская заступница. Она и господам поможет, если беда, и мужику не откажет. Если какая неправда приключилась, надо скорей её искать. Мой племянник Васька в уезде в беду попал: приехал на телеге, напился, уснул, пробудился – оглобли-то пусты. Кто-то видел, говорит – цыгане увели. Он в табор, видит, вроде его кобыла, а вроде и не его – фараоново племя [59] так лошадь переменит, что хозяин не узнает. Васька в полицию, а там его в смешки да в шею. Загорюнился, хоть на себе тащи телегу. Вдруг видит: едет городом Катерина Михайловна со своим Данилычем. Он чуть не под копыта кинулся: выручайте, барыня, кроме вас никто не спасёт. Она поругала его, Данилыч кнутом погрозился, жаль, что не похлестал, дурака. Сказали ему: жди. Васька заснул на телеге, утром будит его цыганёнок, сам верхом и кобылу пригнал. «Бери!» – «Так не моя», – отвечает Васька. «Бери, пока дают. Баро [60] приказал тебя с именинами поздравить и кобылу подарить». Ну, Васька в зубы смотреть не стал, запряг, домой воротился. Старая, конечно, кобылка была, но три года ещё в оглоблях походила.
59
Происхождение этого прозвища цыган достоверно неизвестно; сами они считают себя выходцами не из Древнего Египта, а из Индии.
60
Вожак табора.
Джейн слушала и улыбалась. Она почти ничего не понимала, но речь Марфуши лилась как медленная песня и хотелось слушать.
– Васька-то мне все рассказал, я дождалась, когда Катерина Михайловна в гости к Льву Ивановичу заглянула, спросила её, как же так с кобылкой вышло? Она смеётся, говорит: «Приехала в табор, меня баро встретил, я ему сразу: «Чего мужика обидел?» Так, говорит, наш парень подъехал, спросил: можно ли взять? Мужик бормочет во сне: да, мол. Тот кобылку и отвязал». Катерина Михайловна говорит: пошутили, а теперь верните. Не то, говорит, прижмут вас власти, а я не заступлюсь, как бывало. «Нельзя, – баро отвечает, – цыгане не возвращают». – «Тогда подарите на именины». Вот и подарили.