Дочь палача и театр смерти
Шрифт:
Лехнер тихо рассмеялся:
– И пошутить ты, конечно, не дурак… Что ж, возможно, при твоем ремесле иначе и нельзя. – Он кивнул на скамейку: – Присаживайся.
Якоб опустился на скамейку – и какое-то время это были два пожилых человека, присевшие отдохнуть в горах и погреться на солнце. Они молча смотрели вниз, на монастырь, что ютился в окружении цветущих лугов и гор. Вид был до того захватывающий, что Куизль на краткий миг позабыл, для чего сюда явился.
– Приятное местечко, – произнес Лехнер спустя какое-то
– А нам есть от кого таиться? – спросил Куизль.
Секретарь улыбнулся:
– Если я и усвоил что-то за последние дни, так это то, что в этой проклятой долине никому нельзя доверять. Ни аббату, ни судье, и уж тем более этому строптивому народцу, для которого, похоже, не существует никаких законов и правил. – Впервые за это время Лехнер взглянул на Куизля. – В особенности это касается тесных, пропахших сыростью часовен, где невозможно поговорить с глазу на глаз. Итак, что тебе удалось выяснить, палач?
Куизль застыл в недоумении. Он приготовился выслушать крепкую отповедь, потому что затеял расследование, не оповестив перед этим Лехнера. Но, очевидно, приступ гнева в часовне был притворным.
Лехнер подмигнул ему, словно бы прочел его мысли.
– Ты – моя ищейка, палач, – сказал он. – Я пустил тебя по следу. Но никто не должен знать, что именно я спустил тебя с поводка. А теперь выкладывай.
Якоб прокашлялся.
– Зайлер повесился сам, в этом нет ничего загадочного. Хотя и у него в кармане нашелся тот фарисей. И полагаю, что Франц Вюрмзеер тоже получил такую фигурку.
Палач рассказал Лехнеру о том, как быстро Вюрмзеер разглядел фигурку в сумрачном свете. О переломленной щепке, найденной в кармане Зайлера, он упоминать не стал, хотя и на этот счет у него уже имелись кое-какие мысли.
Когда он закончил, Лехнер одобрительно кивнул:
– Хорошая работа, палач. Все сходится с моими собственными догадками.
– Зайлер получил фигурку, потому что она должна о чем-то ему напомнить, – произнес Куизль задумчиво. – А вслед за этим он вешается. Только вот почему? С чего бы ему убивать себя из-за какой-то фигурки? Должно быть, это связано как-то с алчностью и лицемерием.
– Хм, Ксавер, вероятно, смог бы объяснить нам это… Но он, к сожалению, сбежал.
Лехнер снова закрыл глаза, словно нежился на солнце.
– Значит, Вюрмзеер, – проговорил он затем. – Вот ведь как выходит… Ты мне очень помог.
– Это еще не всё, – добавил Куизль. – Симон тоже видел кое-что странное.
Он рассказал о детских останках, черном всаднике и кругах из камешков. Услышав про круги, Лехнер вдруг насторожился и резко выпрямился, словно ужаленный.
– Где Симон видел эти круги? – спросил он быстро.
– Вроде бы на старом тракте недалеко от Унтераммергау, потом у Меченой скалы и Жертвенного холма.
– Три, – задумчиво
Куизль помотал головой:
– Кажется, нет.
Он не стал говорить, что Петер, по всей вероятности, уже рассказал обо всем ребятам. И Георг Кайзер скорее всего уже знал об этом.
Лехнер смерил Якоба суровым взглядом. Лицо его вдруг расслабилось, он был теперь очень сосредоточен.
– Послушай, мне бы хотелось, чтобы вы – ты и цирюльник – больше не вмешивались в это дело. Можешь отправляться домой, мне здесь ты больше не нужен.
– То есть как? – спросил Куизль; ему казалось, он ослышался.
– Я сказал, можешь возвращаться в Шонгау, пока не поднял лишнего шума. Ты мне очень помог, благодарю.
– Но…
– Ты свободен. – Лехнер нетерпеливо махнул рукой: – И оставь меня ненадолго одного. Мне нужно поразмыслить.
– Мне тоже, – хмуро ответил палач. – О том о сем… В особенности об ищейке, которую спустили с поводка, – добавил он тихо.
Якоб поднялся со скамейки и стал спускаться обратно к монастырю. От злости он даже забыл попрощаться с секретарем.
Но Иоганн Лехнер уже закрыл глаза и сидел, словно вслушивался в игравшую для него одного мелодию.
Магдалена была мертва.
Она лежала, холодная, в пропахшем сыростью гробу, ее руки и ноги окоченели, кто-то положил ей на глаза монеты в уплату за переправу на тот свет. Она ощущала прохладу металла, тяжело давящего на веки. Откуда-то издалека, приглушенные сквозь крышку гроба, доносились печальные и низкие голоса. Хор. Люди отпевали ее грешную душу. Магдалена заплакала бы, но она была мертва.
Внезапно послышался плеск, и в следующий миг по ногам ударила сырость.
«Вода! – пронзила ее мысль. – Вода!»
Гроб наполнялся холодной, темной водой. Она медленно поднималась к бедрам, плечам и наконец-то захлестнула лицо, стала душить. Магдалена пыталась высунуть голову из воды, вдохнуть. Но, сколько она ни силилась, всякий раз ударялась о крышку гроба. Остался лишь крошечный зазор, наполненный драгоценным воздухом. Но вскоре не осталось даже его. Вода натекла в нос и в рот, хлынула в горло. Вкус был солоноватый, как у…
Как у крови?
Магдалена пыталась закричать, но в горло беспрестанно лилась солоноватая жидкость.
Она тонула в собственной крови.
– Вода, вода! – хрипела Магдалена.
На лоб легла теплая ладонь, успокоила.
– Все будет хорошо, – произнес низкий, приглушенный голос. – Господь с тобою.
Магдалена вдруг почувствовала на губах что-то теплое. Оно, как и во сне, было с соленым привкусом. Магдалена закашлялась и выплюнула.
– Жаль ведь хорошей каши, – проворчал кто-то. – Засыпай, дитя. Сон сейчас – лучшее лекарство.