Дочь палача и театр смерти
Шрифт:
– Барбара… – забормотала Магдалена. – Хозяин… Мне… мне… нужно в Обераммергау…
– Тебе нужно спать и выздоравливать.
Снова на потный лоб легла чья-то ладонь, кто-то мягко произнес несколько слов на латыни, словно молитву. В нос ударил сладкий аромат курящихся трав, и по телу разлилась усталость.
– Спи, дитя.
На губах еще оставался солоноватый привкус от жидкости, которой напоил ее незнакомец. Солоноватый, как у крови, которая захлестнула ее во сне. Прежде чем вновь провалиться в забытье, Магдалена четко осознала, что этот сон имеет какое-то значение, о чем-то говорит.
Кровь…
Но она была слишком измучена, чтобы над этим раздумывать.
15
Понтий Пилат погрузил дрожащие руки в чашу с водой и неуверенно оглядел иудеев, небольшими группами стоявших среди надгробий. Все ждали, когда же римлянин наконец вспомнит правильные слова.
– Узрите, вы, книжники, я невиновен в крови… э-э… сего праведника… – Пилат запнулся и уставился на толпу, как теленок перед бойней. Лоб у него покрылся испариной.
– Над коим, – шепнул Симон. Он стоял на краю сцены и, как в предыдущие дни, подсказывал актерам нужные слова.
– Над коим бесправедство такое учинили, – выдал Понтий Пилат.
– Несправедливость учинили! – Священник Тобиас Гереле топнул ногой. Все это время он стоял, зажатый между двумя бородатыми лесорубами в желтых одеяниях, и молча и с сосредоточенным видом следил за происходящим на сцене: теперь же выступил вперед и поднял указательный палец. – Неужели вас, деревенщин, не обучили в школе нормальному человеческому языку? Что подумают паломники, которые явятся сюда издалека и услышат эту ахинею?
– Никакая это не ахинея, – проворчал Понтий Пилат в лице Алоиза Майера. – У нас тут все так говорят. Смерть мы именуем косарём, а королей и царей – князьями.
– Ах так, может, напишем над крестом «Иисус из Обераммергау, князь Иудейский»? – ехидно спросил священник.
– По мне, так пожалуйста, – прошипел Иисус, он же Ганс Гёбль, стоявший перед Пилатом. – Ни один нормальный человек не говорит так напыщенно, как мы на этой сцене. Кроме нашего почтенного священника, конечно же. Но он-то из Швабии…
– Прошу вас! – взмолился Георг Кайзер и вскинул руки в попытке всех успокоить. – Я понимаю, что нервы у всех на пределе, но давайте все-таки продолжим. Хотя бы до полудня.
– К полудню я уже должен быть в хлеву, иначе жена мне глаза выцарапает, – проворчал один из крестьян, устало прислонившись к надгробью. – С самого утра нас в этом балагане участвовать заставляют.
– Тем более что Господь не желает, чтобы мы устраивали мистерию в эту Троицу, – добавил другой. – Каждые десять лет, как поклялись в свое время наши деды! А потом является важный индюк по прозванию Файстенмантель и считает, что может сделать иначе… Ну вот, теперь видите, что из этого выходит.
Симон со вздохом перевернул следующую страницу с текстом и обвел взглядом кладбище. На сегодняшнюю репетицию собралась почти вся деревня. Они разыгрывали знаменитую сцену, когда Понтий Пилат умывает руки и приговаривает Иисуса к смерти. С тех пор как Себастьян Зайлер был найден мертвым в часовне, беспокойство только усиливалось,
Его преподобие Тобиас Гереле выбрал для репетиции эту массовую сцену в надежде пробудить в людях дух единения. Но вышло прямо противоположное: все ругались, жаловались, причитали. Многие гадали, кто станет следующей жертвой ужасного проклятия, уже троим стоившего жизни. Но были и такие – в особенности приближенные Конрада Файстенмантеля, – кто по-прежнему выступал за постановку уже в эту Троицу.
– Прошу, дальше по тексту! – распорядился Кайзер и громким голосом обратился к толпе: – Теперь народ кричит: «Распни его!»
– Прочь, прочь, распни его! – последовали разрозненные выкрики.
Люди в нерешительности стояли среди надгробий. В своих самодельных одеяниях они напоминали Симону толпу иноземных паломников, забредших на кладбище.
«Истинное действо происходит не на сцене, а там, внизу, – думал цирюльник. – Но, так или иначе, это страсти, истинные страдания».
Тем не менее Фронвизер дивился филигранно разукрашенным кулисам, повешенным перед репетицией позади сцены. Дома, синагоги и пальмы были сработаны до того искусно, что можно было действительно ощутить себя в Иерусалиме. Симон усмехнулся. Местные жители были упрямы и вспыльчивы, но они были и художниками. Резчиками, раскрасчиками, актерами.
Поистине необыкновенный народ, откуда ни посмотри.
– Нельзя ли чуточку погромче? – спросил Кайзер у толпы. – Давайте же, нас должны услышать во всей долине!
– Распни, распни этого человека, ибо он преступил! – раздалось немного громче. Но все равно это походило скорее на вялую ругань упившихся пивом трактирных бездельников, чем на рев рассерженной толпы на площади Иерусалима.
– Это все бессмысленно, – пробормотал Понтий Пилат и вытер руки о грязную тогу. – Теперь, когда у нас даже Иуды нет… Кто, в конце концов, предаст Иисуса?
– Мы подыщем нового Иуду, – успокоил его Кайзер.
Майер хрипло рассмеялся:
– Сомневаюсь – после всего, что произошло за последнюю неделю. Это проклятие нас еще…
Тут со стороны кладбищенских ворот послышались удивленные возгласы. В следующий миг Симон увидел, как сквозь толпу степенно шагает судья Иоганн Ригер. Он поднялся по лестнице на сцену и, опершись на трость, оглядел замерших в ожидании людей. По серьезному выражению его лица было ясно, что он сообщит сейчас что-то очень важное.
– Слушайте, добрые жители долины, – хмуро начал судья и стукнул тростью по сцене. – Я только что был у аббата Эккарта, и у меня для вас плохие новости. Новости, которых кое-кто давно ждал с содроганием… – Он выдержал театральную паузу. – Мистерия отменяется. Репетиций больше не будет. Потому вы все можете возвращаться к своим делам, как это угодно Господу.
Гомон, который затем поднялся, был куда громче бормотания иудейской толпы. Ригер вскинул руку, и голоса смолкли.
– Аббат считает, что мы поступили неправильно, – пояснил он. – Ужасные события последних дней показали, что Господь лишил нас своего благословения. Теперь следует вновь добиться Его милости.