Дочери Ганга
Шрифт:
Она собиралась еще что-то сказать, но вдруг замолчала. Сона увидела, что к ним приближается Бриджеш. Быстро забрав у Соны деньги, Падма сжала их в кулаке.
– Много собрали? – деловито спросил мужчина.
Малати протянула две пайсы. Падма колебалась, не зная, сколько отдать в счет долга.
– Что там у тебя? Небось, целый латх? [105] – с издевкой произнес Бриджеш.
Женщина разжала ладонь, и он сгреб все, что там было. На глазах Падмы заблестели слезы.
105
Сто
– Неужели нельзя оставить ей хотя бы немного? – прошептала Сона.
– Она должна мне! – рявкнул Бриджеш, одновременно поворачиваясь к той, что посмела с ним спорить.
Глаза Соны были глубоки, как ночное небо, густые волосы струились подобно темной реке. В ней было столько благородства и чистоты, что мужчина невольно замер. Это не укрылось от Малати, и она зашипела:
– Падма солгала! Сегодня ей удалось заработать только две пайсы, остальное дала ей она!
Женщина ткнула пальцем в Сону, и Бриджеш нахмурился.
– Это правда?
– Да. Почему бы мне ей не помочь?
Хотя лицо мужчины недовольно скривилось от такой дерзости, было видно, что он колеблется, не зная, что делать.
– За тобой, – наконец сказал он Падме, – по-прежнему долг. А ты, – обратился он к Соне, предварительно окинув ее долгим взглядом, не обещавшим ничего хорошего, – пойдешь со мной.
Когда мужчина и женщина удалились на значительное расстояние, Малати удовлетворенно произнесла:
– И поделом ей! Такой, как она, нечего делать среди нас!
Сона чувствовала себя так, будто посреди жаркого дня ее вдруг обдало ледяным ветром. Грудь стеснило от предчувствия чего-то очень нехорошего. Бриджеш был не просто жестоким человеком, его жестокость сочеталась с полным бездушием и беспросветной алчностью.
Она пошла за ним, потому что боялась ослушаться, потому что у нее на руках спала Латика. Сона замерла перед Бриджешем, точно вытесанная из камня статуя. Сейчас в ней жили только глаза.
– Если одни будут отдавать заработанное другим, у стен храма появится много лишних людей. А лишние люди мне не нужны. В этой жизни каждый имеет только то, что в состоянии взять, и не больше. Иные сражаются за клочок иссохшей земли и чашку скверной воды, живут, как звери, и умирают, как насекомые, а другие правят целыми государствами, – назидательно произнес Бриджеш.
Сона подумала о том, что если ее удел – жить в государстве, которым правит он, то лучше умереть. Она напряженно ждала, что будет дальше, и тогда он, усмехнувшись, добавил:
– Думаешь, я стану тебя наказывать? Нет. Этот случай просто расставил все по своим местам. Эти девки, одной из которых ты дала деньги, а другая тебя выдала, – жалкие побирушки, ни одна из них не стоит даже пайсы. Иное дело ты. Тебе в самом деле нечего сидеть у стен храма Шивы, где на тебя глазеют мужчины. Я отведу тебя в храм, который принадлежит мне. Ты горда и красива, и я не намерен
В сердце Соны будто впилась пиявка.
– У меня есть муж!
– И где он?
Подумав, Сона ответила:
– Нас разлучили злые силы.
– Полагаю, навсегда, – удовлетворенно произнес Бриджеш и добавил: – Впрочем, если он вернется, пусть померяется силой со мной!
Сона представила толпы подчинявшихся ему калек и уродов, то ли человекоподобных зверей, то ли людей, наделенных чертами животных. Облепившие храм Шивы, они напоминали болезненные наросты и язвы. А разве было когда-то, чтобы разложение и смерть не побеждали красоту и жизнь?
– Я подумаю, – прошептала она, пытаясь выиграть время.
– Я уже подумал и решил за тебя! – он повысил голос. – Нынешней ночью ты будешь спать на моей циновке. Жди меня здесь!
С этими словами он удалился, чтобы продолжить сбор дани. Он и помыслить не мог, что она уйдет, разорвав невидимые, но прочные путы.
Сона тоже сомневалась в этом и все же решила сбежать. Она давно собиралась это сделать. Ей была невыносима мысль о том, что когда-нибудь Латика поймет, что ее мать – нищенка, побирушка.
У нее не было денег, значит, оставался один выход: найти работу. Но где? Прежде чем подумать об этом, Сона должна была кое-что совершить.
Ночь они с Латикой провели на гхатах, под казавшейся очень холодной, твердой и сверкавшей, словно алмаз, луной, а перед рассветом женщина спустилась к воде.
Солнце еще не взошло; из-за горизонта пробивались слабые струйки молочно-белого света. Поверхность воды казалась гладкой, как масло, и все вокруг вырисовывалось удивительно четко. Камни хранили ночную прохладу, и их прикосновение к босым ступням было очень приятным.
С дочерью на руках Сона спустилась по ступеням и вошла в реку прямо в сари, как это делали все индианки. Течение пенилось вокруг ее ног, его свежие струи ласкали кожу.
Сона умылась и умыла Латику. То было не просто омовение, а некий ритуал. Ганг пробуждал ее, возвращал чистоту, смывал пелену сомнений, давал силы для новой жизни. Все наносное, все ошибки и страхи вытекали из нее, освобождая место для чего-то иного.
Вскоре Сона шла по улице, подхваченная позабытым ощущением перемен. Легкий ветер словно помогал ей двигаться вперед. Солнечный диск постепенно наливался золотом, и дорога казалась удивительно светлой. Сона прислушивалась к запахам и звукам, вглядывалась в лица людей, надеясь, что судьба подарит ей знак.
Прошло несколько дней, но молодая женщина только и делала, что пряталась от Бриджеша и его приближенных. Работы не было, вокруг лишь толпились люди, зачастую такие же обездоленные, как и она. Чтобы получить хоть какие-то гроши, Сона пыталась просить милостыню у других храмов, но ее оттуда тотчас прогоняли.
На пятое утро, когда она почти отчаялась, ей наконец повезло. Латика хотела есть и потому заплакала, когда они проходили мимо какого-то двора, откуда тянуло аппетитными запахами.