Дочери Ганга
Шрифт:
Просверлив «раковинку Кришны» и продев шнурок, Ратна повесила ее на грудь как украшение, как амулет, оберег для своей любви. Она надеялась, что он ей поможет.
Глава XXX
Едва наступало утро, из каких-то неприметных щелей, будто проснувшиеся насекомые или улитки после дождя, на свет выползали настоящие и мнимые калеки и рассаживались возле храма по строго определенным местам.
Здесь были слепцы, паралитики, прокаженные, обмотанные окровавленными тряпками, молодые оборванные матери с детьми, в уголках глаз которых копошились насекомые.
Кто-то
Иные нищие ночевали прямо на улице, другим удавалось найти место в жалких покоробленных, покосившихся хижинах, больше напоминавших не дома, а собачьи будки.
Этим миром, обладавшим вопреки всему поразительной живучестью, управлял Бриджеш, который сумел выбиться в «короли» благодаря хитрости и уму, а также жадности, жестокости и силе. В конце дня или недели все попрошайки платили ему дань. Подходя к Бриджешу, Сона, дабы не привлекать к себе внимания, всегда низко опускала голову и старалась надвинуть на лицо анчал [103] .
103
Верхний край сари.
Днем она поневоле становилась частью грязного болота, в котором была вынуждена существовать, но вечером всегда тщательно мылась и мыла Латику, стирала сари, расчесывала свои отросшие волосы.
Она говорила с дочерью на правильном языке, а не на жаргоне, порожденном нищетой, и постоянно думала о том, как вырваться отсюда. Сона достаточно хорошо изучила здешние законы, чтобы понимать, как это трудно сделать. По сути, перед теми, кто подавал ей деньги, представала только надземная часть того, что видела она и что было еще хуже.
Красота молодой женщины стала ее врагом; ей приходилось прятать ее, равно как скрывать, что ее дочь здорова. Такой, как Бриджеш, мог умышленно покалечить ребенка! Здесь было немало маленьких слепцов, которым выжгли глаза, и калек, которым переломали ноги!
А еще в этом мире нельзя было жить с сердцем, исполненным сострадания, со строгим нравом или целомудренной душой.
Обычно рядом с Соной и ее дочерью сидели две молодые женщины, тоже с детьми: Малати и Падма [104] , чьи имена им совсем не подходили. Их дети не были ухоженными и хорошенькими, как Латика, да и сами матери всегда ходили неопрятными, лохматыми, грязными.
104
Жасмин и лотос.
Тем не менее Соне подавали больше – в основном из-за ее прекрасных глаз, в которых застыла неподдельная скорбь. Многие не без основания полагали, что, если такая женщина просит подаяние, значит, ее вынудили к этому очень серьезные обстоятельства.
Вымаливая милостыню, Малати пела гимн во славу Шивы, хотя ее голос был некрасивым, надтреснутым, слабым. Падма, в чьем подоле с утра, не шевелясь, спал ребенок, хранила угрюмое молчание. Она тоже почти не
– Совсем плохой день, – заявила Малати, закончив петь. – Я съела утром только кусок чапати, и мне до смерти хочется риса.
Лицо Падмы исказила гримаса, как будто слова товарки причинили ей нестерпимую боль.
– Вот уже месяц, как я живу впроголодь! Это все из-за засухи. Сейчас, когда пошли дожди, может, станет полегче, – пробормотала она. – А то я боюсь, как бы Виру не помер.
– Помрет, родишь другого! – отрезала Малати.
– Тебе хорошо говорить! Это зачать нетрудно, а вот как выносить, чтобы он родился живым или не умер в первый же месяц?
– А чем мне лучше? Мой ребенок тоже еле живой! Что я ему даю? Несколько кусочков лепешки, размоченной в чае! Это ей хорошо! – Малати кивнула на Сону, которая не вмешивалась в их разговор. – Она не похожа на нищенку, а ей подают, как нам двоим, вместе взятым, а то и больше! Эй, слышишь! Тебе не надо сидеть с нами, тебе стоит пойти к ним!
Она кивнула на стайку женщин в ярких сари, с алыми, как цветы рододендронов, губами, густо насурьмленными бровями и ресницами, высматривающих и завлекающих мужчин. Случалось, неугомонные мальчишки свистели и громко хохотали им вслед, тогда как мужчины, те, что в своем кругу отпускали непристойные шуточки по поводу этих женщин, воровато оглядываясь, подходили к ним в укромных углах и начинали торговаться. Ни за что на свете Сона не желала для себя такой доли!
Она не ответила Малати, лишь ниже склонилась над Латикой, прикрыв ее личико от жаркого солнца. Если б вот так же можно было бы защитить дочь от жестокой судьбы!
День в самом деле выдался неудачный: три пайсы у Малати, две – у Падмы. Только Сона собрала целых четыре анны. Пересчитав милостыню, Падма сокрушенно вздохнула.
– Что делать? Я задолжала Бриджешу за целых пять дней! Он с меня шкуру сдерет! Даже если я отдам все, что заработала сегодня, это мне ничем не поможет. Я не покрою долг, да к тому же останусь без еды! И Виру тоже!
В голосе женщины звучали истерические нотки, но Малати не прониклась ее горем. Деловито завязав деньги в уголок сари, она встала, с трудом выпрямляя затекшие ноги. Она была должна Бриджешу всего две пайсы, да и на ужин должно было хватить.
Хотя они с Падмой никогда не были дружны, Сона протянула ей две анны – половину заработанного.
– Отдай Бриджешу, сколько посчитаешь нужным, а на остальное купи еды.
Падма недоверчиво смотрела на деньги. В их среде не было принято помогать друг другу. Чаще всего в мнимом сочувствии скрывался подвох, так же как костыль легко превращался в дубинку.
– Почему ты даешь мне деньги? Что ты за это хочешь? – с тихой тревогой спросила она.
– Мне просто жаль тебя.
– Надо же, какое великодушие! – вмешалась Малати, чье лицо исказилось от жадности и зависти. – Не верь ей, Падма! Никто никогда и ничего не делает даром!
Сона повернулась к ней:
– А люди, что подают нам милостыню?
В ее лице было столько наивности, что Малати расхохоталась.
– Таким образом они выражают свое презрение, унижают тебя! Платят дань богам, чтобы не очутиться на твоем месте!