Доктор Есениус
Шрифт:
Есениус с первых же слов канцлера почувствовал, каково теперь общественное положение каждого из них. Он понял и смысл кажущейся сердечности, с какой приветствовал его Лобковиц. Они были в рабочем кабинете канцлера одни, и все же канцлер назвал его магнифиценция и обратился к нему на «вы». Таким образом. Лобковиц дал понять, что между прошедшим к настоящим — непреодолимая преграда. Студенческое товарищество, которое при совместной жизни во время учения и при одинаковых интересах беззаботной юности создает у молодых людей, по крайней мере, кажущееся равенство, — это было невозвратное прошлое. Отношение Лобковица к бывшему однокашнику изменило не столько время, сколько головокружительный успех, вознесший его на наивысшую ступень
Есениус понял и другой намек — канцлер упомянул о своей большой занятости важными государственными делами. «Ты не должен бояться, что я отниму у тебя много драгоценного времени. я тотчас же уйду, дай только сказать, зачем я пришел», — так подумал он про себя, вслух же сказал:
— Я благодарен случаю, который привел меня в прекрасную Прагу и дал мне возможность выразить мое почтение и преданность вашей милости.
Цветистое приветствие Есениуса не преминуло дать плоды. Лобковиц ответил признательной улыбкой. Однако при этом он пытливо взглянул на Есениуса, как будто хотел убедиться в искренности его слов. Такие слова могут скрывать и насмешку. Но Есениус на службе при курфюрстских дворах научился придворному этикету не только в речи — он постиг и мимику.
— Мне чрезвычайно приятно, что вы, пребывая в Праге, вспомнили и обо мне, — ответил канцлер. — Жизнь разбросала по разным углам Европы наше падуанское товарищество, а как отрадно изредка встретиться хотя бы с одним из прежних друзей!
Когда канцлер признал, таким образом, их общее прошлое, Есениус поклонился. Слова Лобковица означали не более того, что он слегка поднял забрало своей неприступности. Канцлер был осторожен. Он уже знал, по какому делу прибыл Есениус в Прагу, был осведомлен и о намерении университета устроить публичное вскрытие. Оба дела — спор о наследстве и прошение о вскрытии — застряли среди бумаг его канцелярии. Разумеется, Есениус явился не за тем, чтобы отдать ему визит вежливости, — ясно, что пришел он по какому-нибудь из этих двух дел. Поэтому Лобковиц не торопился выказать гостю свою дружбу. Пусть просит. Канцлер наслаждался встречей, потому что в Падуе при их довольно близком знакомстве он никогда не мог простить Есениусу его гордости. Мелкопоместный дворянчик — и при этом все время выставлял свое рыцарство. Подумаешь — венгерский рыцарь! Он воображал себя равным ему, Лобковицу. И Лобковиц не мог с этим примириться. Еще тогда, в студенческие годы, он видел довольно существенную разницу между этими званиями — рыцарь и потомок одного из первых дворянских родов в Чехии — и нынешнее посещение доктора рассматривал как удовлетворение своего давно уже раненного тщеславия. Если бы канцлер спросил Есениуса, что привело его в Прагу, то, конечно, облегчил бы его положение; но нет, он не сделает этого. И он намеренно предложил вопрос, который должен был еще дальше увести разговор от предмета, интересующего Есениуса.
— Видитесь ли, магнифиценция, с кем-нибудь из наших бывших сотоварищей? Есть ли у вас какие-нибудь сведения о наших падуанских профессорах? Когда управляющий художественных коллекций его императорского величества отправляется в Италию, я всегда настаиваю, чтобы он останавливался в Падуе…
— В таком случае, ваша милость располагает не меньшими сведениями, чем я, — вежливо ответил Есениус. — Я узнаю кое-что о Падуе только тогда, когда из тамошнего университета в Виттенберг возвращается какой-нибудь студент. В Италии я не был с тех самых пор, как завершил учение.
— Конечно, работа в университете утомляет вас…
«Отчего он не спрашивает, зачем я к нему пришел? Играет мною, точно сытый кот своей добычей», — думал про себя Есениус, и его раздражение росло с каждой минутой. Он не требует от Лобковица никаких милостей. Ведь о наследстве он решил не упоминать. Но другое дело анатомическое вскрытие — тут нет никакой личной заинтересованности, речь идет об интересе университета.
Солнце проникало в комнату сквозь большие трехстворчатые окна, заливая все золотым сиянием. Пересеченный узором переплета оловянной рамы квадрат света падал прямо на большой гобелен, занимающий всю стену. Это было драгоценное творение парижской гобеленной мануфактуры. Даже не верилось, что все это не написано кистью художника, а выткано из тончайших цветных нитей.
Есениус невольно припомнил кабинет императора. Ничего похожего! Там, казалось, царит вечный полумрак, тут все залито светом, во всем кипучая жизнь.
Да и одежда канцлера отличалась элегантностью. Желтый камзол с дорогими брюссельскими кружевами на груди и у запястий был украшен белоснежными плоеными брыжами, окружавшими голову, как широкие листья — цветок водяной лилии. Отлично отшлифованные топазы в золотой оправе служили камзолу пуговицами. Коричневого бархата панталоны в многочисленных сборах, расшитые полосами белого шелка, доходили до половины бедер. Ноги Лобковица, сильные и мускулистые, были обтянуты белыми чулками. Пряжки желтых сафьяновых туфель были осыпаны драгоценными камнями.
Заправский щеголь! Такое впечатление дополнялось красивым лицом, лисье выражение которого Лобковиц старался скрыть за напускным радушием.
Есениус решился.
— Я пришел к вашей милости с небольшой просьбой. — Проговорив это, он было пожалел, что выразился таким образом; он хотел сказать «с большой просьбой». Но сдерживаемое раздражение и возрастающее упрямство заставили его произнести слово, противоположное по смыслу тому, которое диктовала его дипломатическая предусмотрительность. Будь что будет. Пусть «небольшая просьба». Он миновал это препятствие и спокойно продолжал: — Здешняя высшая школа попросила меня провести в Праге публичное вскрытие. Я был бы рад исполнить желание университета и прошу вашу милость благосклонно помочь мне…
Лицо Лобковица выразило притворное удивление.
— Этот вопрос относится к компетенции бургомистра и членов муниципального совета. Само собой разумеется, что я могу только приветствовать подобное начинание Пражского университета. Похвально, что и к нам стали проникать свежие научные течения.
При этих словах канцлера Есениус снова поклонился в знак благодарности. Однако он не хотел уходить, удовольствовавшись пустыми обещаниями. Он хорошо знал, что бургомистр никогда не осмелится принять решение по такому чрезвычайному вопросу. И напрасно Лобковиц делает вид, будто не имеет к этому никакого отношения.
— Я уже слышал, что это дело подведомственно магистрату, — вежливо ответил Есениус, но не сумел отказать себе в насмешке, которую Лобковиц мог почувствовать в его словах. — Но так как речь идет о первом таком случае, возможно, бургомистр и советники магистрата не захотят решать вопрос сами, и, по-видимому, они обратятся к вашей милости. Если такое случится, я убежден, что ваша милость будет отстаивать взгляды, привитые нам в Падуе нашим великим учителем, профессором Аквапенденте, — взгляды, состоящие в том, что для развития медицинской науки самое важное — обстоятельно изучить строение человеческого тела. А это возможно лишь при анатомировании.
Он больше не просил. Он говорил очень вежливо, но уверенно, настойчиво, как будто хотел напомнить канцлеру те времена, когда они мечтали об одном и том же.
Лобковиц кивнул, но на его лице появилось неудовольствие. Такое энергичное напоминание о Падуе было ему не по вкусу, Он немедленно дал это почувствовать.
— Согласен с вами, магнифиценция, только позвольте вам напомнить, что не все теории можно безусловно применять на практике. Конечно, это не относится к высказыванию профессора Аквапенденте. Но уж если вы вспомнили одного из наших бывших профессоров, позвольте мне вспомнить другого. Профессора Чиконьяни. Вы не забыли его?