Доктор Фауст и его агентура
Шрифт:
О Сережке же Наумыч знал особенно много.
То, например, что тот всегда сидит на лекциях, отвернувшись от доски и кафедры. При этом демонстративно читает учебник или монографию, из которых лектор надергал излагаемый материал.
То, что поднимать его, задав особо каверзный вопрос и надеясь, что всенародно обосрется, бесполезно: он выскажется безукоризненно верно или парадоксально неверно, но затем в споре вывернется.
Что бесполезно также выгонять его из аудитории, обещая расправу на экзамене, – потребует создания комиссии и, отвечая, непременно изложит два варианта: «как меня научили бы, если б не отлучили от посещения»
Парадокс, однако, заключался в том, что Наумыч приказывал все эти экзамены записывать для полного контроля на диктофоны, а потому Сережке вынуждены были ставить пятерки, публиковать в сборниках его доклады на конференциях и поздравлять потом с очередным присуждением ему Потанинской стипендии.
Итак, студиозус неустанно тянул руку, а когда возможность «сказануть» была ему наконец дарована, воспользовался ею сполна.
– Профессор, – именно так, а не по имени-отчеству.
Именно так, равноправно, когда к названию должности прибавляют «мистер» в одном только случае, при обращении к президенту, а всех прочих служивых кличут коротко и просто: «губернатор», «сенатор», «конгрессмен»…
Наумыч мигом уловил Сережкино амикошонство, но виду не подал, а ждал, когда тот развернется во всю свою могутную ширь. И невысокий, подвижный, как бес, пляшущий на острие хайтек-прогресса, Сережка «развернуться» не преминул:
– Давным-давно Шиллер сказал: «Любовь и голод правят миром!» Насчет любви – фигня, ее время прошло, теперь «Азарт и голод правят миром!». Азарт таких, как Джобс, Возняк, Уэйн, Брин, Касперский, Маск – и голод семи миллиардов бессмысленных двуногих, вечных иждивенцев. А потому азартным приходится формировать потребности бессмысленных таким образом, чтобы те – в свое удовольствие – жрали и спаривались, но не мешали при этом менять мир к лучшему!
– Вы резки, юноша! – редко случалось Наумычу быть столь смиренным. И не морщиться при этом, а, скорее, «антиморщиться», то есть сменить привычно складчатую кожу лица на невесть откуда взявшуюся другую, совсем иного качества, облегающую его скулы и челюсти так же плотно, как перчатка – руку прелестницы.
Однако, увидев эту гладкость внезапно изменившегося лица декана, хорошо знакомые с ним сотрудники вспоминали почему-то не о прелестницах, а о том, чей он сын и чем именно прославился его отец…
Но ошибся бы тот, кто подумал бы, будто Наумыч на той лекции разгневался мгновенно. Нет, он казался невозмутимым, хотя там, где все еще бесперебойно, несмотря на возраст, стрессы и курение, работали сердце и легкие, возникла пустота. Появляющаяся, как правило, когда он вспоминал о стране, которую случайно подвернувшиеся возмездию трое мужиков оттащили на замусоренное кладбище истории.
Давно уже состоялся тот вынос тела, однако Наумыч все еще мучился, вспоминая, что агонизирующая страна иногда все же становилась привлекательной, как очень старая и очень уродливая леди, на лице которой вдруг проступают черты некогда хорошенькой мисс.
Вот и на лекции Наумыч припомнил, как в начале восьмидесятых пришла в Недогонеж телеграмма, в которой председатель правления корпорации DEC поздравлял «коллег» из недогонежского объединения «Электроника» с началом успешного выпуска так называемых рабочих станций… вполне
То были по сути дела персональные компьютеры, которые объединялись в систему «мыслящих» единиц; то был прообраз современных «облачных вычислений» – а ехидство американского менеджера основывалось на том, что «железо» было слеплено по добытой нашими разведчиками документации. Программное же обеспечение – говоря по-современному коды – построчно разбиралось и улучшалось молодыми математиками, выпускниками недогонежского университета.
Гэбисты, особенно охотно совавшие свой нос туда, где творилось нечто, их мозгам недоступное, считали, что среди «кодеров» слишком много евреев, однако вынуждены были терпеть, подчиняясь предписаниям Политбюро не копаться, против обыкновения, в анкетах, поскольку «рабочие станции» военным нужны срочно.
Но телеграмма!.. О, это было ЧП! – и комитетчики, упреждая получение крепких пенделей за утечку секретной информации, предложили генсеку прополоть ряды офицеров Минобороны и технологов «Электроники». Однако не учли наличие в тексте телеграммы нюанса, польстившего самолюбию Брежнева: председатель правления, упомянул, поздравляя, что китайцам, укравшим документацию DEC тремя годами раньше русских, выпуск продукции наладить до сих пор не удалось.
И сказал тогда, миролюбиво причмокивая, бровастый генсек, которому, если по правде, обрыдло уже все, кроме охоты: «Штатники секреты свои просрали дважды – и ничего. И китаёзы вон обделались, но не больше обычного щурятся… Так что давайте-ка, лучше наградим всех причастных недогонежцев!»
Немного смешно гордиться подобным – подумаешь, подвиг, сумели в кратчайшие сроки передрать у американцев их передовую разработку! Но ведь тогда сумели, а сейчас и на это не способны! Но ведь мы сумели, а китайцы – нет, и немцы бы не сумели, и японцы, и французы… Значит, держались мы тогда недалеко от лидера! И ведь долго так было, с начала шестидесятых, когда, с отставанием всего лишь на полгода, создали на заводе в Таганроге настоящую интегральную микросхему на полупроводниках…
Но тут Наумыч, чтобы пустота в груди не стала совсем уж вакуумной, заставил себя отвлечься от воспоминаний и внимательнее прислушался к тому, что кричал Сережка, которого дважды повторенное «юноша» оскорбило донельзя.
– Объяснять историческое поражение нашей страны тем, что человечество, видите ли, зашагало куда-то не туда?! По-вашему, именно поэтому мы глотаем пыль на обочине?! Тогда попотчуйте нас заодно рассказами о таблице Менделеева в недрах Сибири и о том, как русофобы всего мира мечтают их захватить!
«Троцкий! – прогремело в голове у Наумыча. – Внешне непохож, но повадки, но энергетика – стопроцентная реинкарнация Льва!.. Вот бы отец удивился!»
Светлячок (прозванная так вскоре) смотрела на грозного декана с сочувствием – как на комика, который вот-вот сядет со всего маха в лужу, и поначалу это будет безумно смешно, но через две-три секунды придет понимание, какая адская боль прошила копчик бедолаги.
Гвидон поглядывал то на лектора, то на Сережку, и ясно было, что мысли друга он всецело поддерживает, но, случись ему их излагать, говорил бы с Наумычем тоном доброго властелина, расстроенного тем, что знаменитый звездочет и книгочей так неожиданно превратился в недоумка. Однако при этом называл бы бывшего мудреца не иначе как «досточтимый профессор».