Доктор Фауст и его агентура
Шрифт:
В тот раз он потребовал, чтобы я перенял у классиков русской литературы, особенно у Тургенева, мастерство в описании природы.
– Ты, конечно, эти страницы пролистываешь, ищешь места, где Ванька Таньку полюбил! – гневался он не на шутку. – Запомни: «Таньки» – это всего лишь одна из возможных приманок для нужных «Ванек»! Другое дело, если научишься видеть пейзаж, обращая внимание на неприметные, но важные детали. Умение их подмечать сделает из тебя хорошего разведчика, а уж умение толково использовать – признак высокого класса.
…Он был прав – я действительно «пролистывал про природу» и искал про «Ванек-Танек». Помнится, раздобыв
Слушай, но ведь запомнил! Даже сейчас повторил вслух, и в паху отозвалось что-то мужское – так едва уловимо пах (пардон за невольную игру слов!) давно пустующий флакон из-под вельможного одеколона «Шипр».
Итак, пейзажи… Нет, стоит все же завершить рассказ про отца… Однажды заметил, что он большинство страниц в «Озорных рассказах» Бальзака именно пролистывает, да еще и морщится, злясь на отсутствие чего-то, по-настоящему его интересующего. А потом вдруг раз! – и впился в текст. Как ты думаешь, в каком месте? А со сколькими женщинами он сближался во имя безукоризненного выполнения очередного задания, не знаешь? Вот и я не знаю, но подозреваю, что со многими, коль скоро из всех его жен (четырех или пяти, биографы до сих пор путаются) только моя мать не была связана с работой – и то, наверное, потому, что тогда у него и работы этой не было.
Ладно, неважно, поговорим о пейзаже.
Никакого буйства красок нет и в помине. Листочки едва проклюнулись, и в сегодняшнем неожиданном холоде производят впечатление сильно недоношенных, слишком ново рождённых – поэтому хочется разместить их в находящемся неподалеку перинатальном центре.
Несмотря на сумерки, воздух прозрачен и ничего от глаз человеческих не скрывает: можно рассмотреть любую выпуклость, трещинку и червоточинку на любом стволе, даже на самом неприметном и невзрачном, похожем на давно внедренного, но пока все еще «спящего» агента…
Чувствуешь, научился я таки разглядывать природу глазами разведчика! Жаль, отец не успел этому порадоваться…
Понимаю, ты привыкла к общению со мной в стиле «несостоявшийся прадед и его неслучившаяся правнучка», а болтающим «ни о чем и ни зачем» меня не знаешь… И злишься, оттого что я впервые, надиктовывая тебе послание, говорю не о любви, а черт-те о чем – так ведь, Светлячок, у меня всю жизнь не получалось описывать чувства, как же сейчас суметь?
Нет, все же чудовищно нелепо, что ты появилась на свет через шестьдесят четыре года после моего рождения!
Шестьдесят четыре года! Господи! Советский Союз, в вечном цветении которого я был когда-то уверен, просуществовал не намного дольше!
Ты опоздала на сорок пять лет относительно первой моей близости с женщиной.
Ты опоздала на десятилетия и даже не застала мое поколение, романтическое в служении любимому делу и давившее в себе мешающие этому служению чувства… А когда все же необходимо было о них сказать, то мы словно арендовали слова у поэзии.
У Пастернака, например:
Мне снилась осень в полусвете стекол,Друзья и ты в их шутовской гурьбе,И, как с небес добывшийУ Цветаевой:
Вот и сошлись дороги,Вот мы и сшиблись клином.Темен, ох, темен час.Это не я с тобою, —Это беда с бедоюКаторжная – сошлась…У Арсения Тарковского:
Когда настала ночь, была мне милостьДарована, алтарные вратаОтворены, и в темноте светиласьИ медленно клонилась нагота…Или у него же:
В переулке твоемВ этот час непогожийЯ – случайный прохожий,Под холодным дождем,В этот час непогожий,В час, покорный судьбе,На тоску по тебеЧем-то странно похожий.А я вот ни минуты не простоял у твоего дома – ни под дождем, ни под звездами. У нас не было ни одной ночи, не случилось ни одного свидания.
Даже стихи тебе никогда не читал, словно это помешало бы праведному отправлению функций мудрого наставника. Глупо – тем паче что всегда так увлеченно обсуждал бесконечные твои диссертации… Все же, видимо, прежде и полнее всего я – ученый. А любовь к живописи, к литературе и музыке – не хобби, конечно, но и не суть моя.
Может, кстати, поэтому некая размытость, постоянная высокоэнтропийность стихов Мандельштама меня от них отталкивала – при неизменном к ним же притяжении. Непонятно? Объясню. Я признаю, что
Все перепуталось, и некому сказать,Что, постепенно холодея,Все перепуталось, и сладко повторять:Россия, Лета, Лорелея… —гениальные строки, но как ученый, как аналитик все же предпочел бы, чтобы перепуталось хотя бы чуть меньше, чем все – тогда и сказать, может быть, было бы кому.
Но когда рядом с ним, с великим вечным Пьеро, засвистела уже не семихвостка Карабаса-Барабаса, а всамделишные пули, он сразу же стал и посюсторонне, и потусторонне резок и четок:
Наливаются кровью аорты,И звучит по рядам шепотком:– Я рожден в девяносто четвертом,– Я рожден в девяносто втором…И, в кулак зажимая истертыйГод рожденья с гурьбой и гуртом,Я шепчу обескровленным ртом:– Я рожден в ночь с второго на третьеЯнваря в девяносто одномНенадежном году, и столетьяОкружают меня огнем.…Так мало времени, так о многом нужно сказать, а я читаю стихи, чего ни разу не делал, когда возможностей и времени было – через край.