Доктор Голубев
Шрифт:
На грудь наваливалось что-то тяжелое, не хватало воздуха. Сухачев протяжно стонал:
— Сынок, что с тобой?
«Нянечка, Василиса Ивановна. Какой у нее задушевный голос! Ради такого голоса надо жить. Надо жить…»
— Поднимите меня… повыше, — просил Сухачев, борясь с одышкой.
— Выше некуда.
— Поднимите…
Василиса Ивановна приподнимала Сухачева, поправляла подушки и укладывала его на то же самое место.
«Хорошо бы выучиться на механика. Работать в
«А как же мать? Разве я могу оставить ее одну? Сестренка вот-вот выйдет замуж: Ванька Терентьев пороги обивает. Не могу. Когда отец уходил на фронт, он наказывал: «Помогай матери. Гляди, не бросай ее…»
Всю ночь, весь день и вторую ночь бредил, стонал, боролся с мыслями о смерти Сухачев. Утром двадцать первого октября он услышал звук баяна, открыл глаза, увидел перед собой что-то белое, большое, долго всматривался, наконец узнал нянечку, глубоко, прерывисто, со стоном вздохнул и проговорил:
— Есть… хочу…
Василиса Ивановна выскочила из палаты, вернулась с сестрой, рыженькой Аллочкой.
— Больной, вы есть хотите? — спросила сестра строго и официально.
— Хочу.
Он съел тарелочку вкусной рассыпчатой гречневой каши с маслом, выпил полстакана молока, утер полотенцем губы. Сил как будто прибыло. Голова работала ясно.
«Никакой смерти. Совсем о ней не думать. Боевой приказ: не думать о смерти».
— Василиса Ивановна!
— Слушаю, сынок.
Василиса Ивановна склонилась над ним, посмотрела в глаза — они были сегодня особенные, горящие внутренним, решительным огнем.
— Я вам… секрет… вот… я жить… жить буду… — Будешь, сынок, будешь.
Василиса Ивановна часто заморгала белесыми ресницами и поспешила отвернуться.
Неожиданно к Сухачеву пришел незнакомый врач. Он назвал себя хирургом и, осмотрев Сухачева, сказал, что необходима операция. «Разрезать сердце».
— Зачем? — выкрикнул Сухачев.
— Нужно, — сказал хирург. — Для вас нужно.
Он ушел. А Сухачев все никак не мог успокоиться. Операция ему представлялась чем-то страшным, невыносимым. «Как же сердце резать? Разве это возможно?»
Над дверями переплетались провода; гнездо маленьких белых изоляторов напомнило ему семейку грибов — боровиков, которых так много в верховьях Знаменки. Сухачев попробовал считать и пересчитывать изоляторы, больше ни о чем не думать, успокоиться. Но это не помогло. «Как же сердце резать?» — тревожила его тяжелая мысль…
Ни свет ни заря в сто седьмой гвардейской появился Песков. Больные еще заправляли койки, умывались, готовились к завтраку. Начальник отделения
Больные отправились на завтрак. Песков подошел к Сухачеву, попросил оставить его с больным наедине. Сестра и няня поспешно вышли из палаты.
— Ну-с.
Песков пододвинулся поближе к больному. Сухачев, не поворачивая головы; покосился на «белого старика» и снова отвел взгляд в сторону. В глазах у него стояли слезы.
— Как живем, Павел Данилович? — мягко спросил Песков.
К удивлению Сухачева, «белый старик» улыбался — щеках и возле ушей кожа собралась гармошкой, клочки бровей разошлись к вискам, показались тусклые зубы:
— Замеча… тельно, — с трудом выдохнул Сухачев вдруг всхлипнул и отвернулся от Пескова.
— Что такое? А? Ну-ка, говорите.
— Был хирург… предлагал… операцию…
— Какую операцию?
— Сердце… сердце резать. — Сухачев беззвучно заплакал.
Песков возмутился: тревожат больного… всякие «новаторы»… черт знает что!
— Какая там операция? — сказал он удивленно. — Зачем такому молодому операция? У вас и так дело пойдет на поправку.
Сухачев застонал, стискивая зубы, и замотал головой: — А он… он говорит… нужно.
— Гм… говорит. Он просто с вами посоветовался, хотел узнать ваше мнение. Да-с.
— Где? — прохрипел Сухачев. — Где мой доктор?
— Придет ваш доктор. Не волнуйтесь.
— Где мой доктор? — повторил Сухачев и попытался было сползти с кровати.
— Хорошо. Я вам его пришлю, — сказал Песков, удерживая Сухачева на подушках. — А вы успокойтесь, все будет нормально.
21
Все в это утро были напряжены, все ждали прихода начальства, разговоры не клеились, истории болезней не писались. Ординаторы ежеминутно поглядывали на дверь. Цецилия Марковна то и дело прижимала кулачки к груди и вздыхала.
— Помолчи, пожалуйста, — попросил майор Дин-Мамедов. — Регулируй дыхание.
Даже доктор Талёв поддался общему настроению. Он ходил по ординаторской, заложив руки за спину.
Голубев сидел за своим столом, рисовал на промокашке маленькие фигурки. Чернила расплывались, фигурки выходили уродливыми. Он зачеркивал рисунок жирной чертой и начинал новый. Очень хотелось посмотреть на часы. Но он сдерживался — не смотрел.